Может быть, думал я, участь опять дает нам передышку, пока с земли не соберут новых камней. Но вышло иначе.

На закате за нашими спинами поднялись облака пыли — гнали скот. Так же, как камни, дерево и людей, его собирали и держали в отдалении для надобности войска. Скот должен насытить ров и тем исполнить волю того человека. И здесь монголы показали разумность, приторочив к бокам животных вязанки сучьев и корзины с обломками. Хашару велели взять палки, встать цепью и толкать скот ко рву. Сзади хашара шли десятники и простые воины. Когда достигали рва, они разили копьями ревущие тела и вместе с рабами сталкивали их вниз. Туши падали в месиво, как в мягкий глубокий мох, придавливали сброшенное ранее, — и первое пригнанное стадо подняло дно лишь на ладонь.

Но следом шел другой ревущий ряд, мы снова становились сзади скота, а потом бежали, чтобы гнать третий… Уже была новая ночь. Метательные орудия подогнали совсем близко ко рву — огненные молнии летели над нашими головами, разбиваясь о стены, слепили глаза сполохами белого пламени…

И вот тогда, когда мы бежали за скотом, кончился Йеха.

Он упал лицом вниз и зажал ладонями уши. Он слышал все звуки войны и был подобен шествующему богу. Но звук умирающего зверя был для него невыносим — я видел это на великой охоте. Я бил его ногами, кричал: «Вставай, убьют!»

Он поднялся не от моего битья и криков, а потому, что захотел сам, сел на земле, и я увидел в белых сполохах, как брат мой снял ладонью грязь с каменного лица, а потом протянул руку и пошевелил пальцами, будто чего-то нащупывая. Йеха искал мой рог.

— Теперь вижу, — сказал он.

— Что?

— Вижу, как рыжие муравьи несут разъятое на части тело большого черного муравья. Рыжих много, они идут волнами…

Он часто, очень часто говорил о муравьях, но тогда я подумал, что разум оставил его. Приближались фигуры в остроконечных больших шапках, я вновь закричал: «Вставай!» — и сын тунгуса тихо и покорно поднялся на ноги.

Оказалось, разум его чист и видит лучше, чем мои глаза.

Снова пригнали скот, потом принесли откуда-то камни, потом опять был скот, но рву до сытости все еще недоставало — совсем немного недоставало, чтобы прошли тараны и пробежали люди с лестницами.

И монголы сделали последний шаг.

Подошел тумен, спешился, выстроился в нерге — неохватный и непроницаемый — и щитом к щиту пошел на остатки людей и скота.

Мы стояли, а нерге приближался. Некоторые побежали ко руву от надвигающейся стены. Тупыми концами копий хашар сшибли с места — от удара Йеха пробежал несколько шагов.

Он рывком приблизил меня, как всегда делал, когда бывал сердит, — я увидел его медвежьи лапы — лапы разорвали ремень, соединявший обоюдное существо Сэвси-Хаси. Потом лапа опустилась на мою голову, и все затихло…

Братом моим насытился ров Самарканда.

Погибли все, кого теснил нерге. Но Йеха один стоил всего хашара — сколь велико было его тело, столь велика и душа.

* * *

Я очнулся, когда к стенам хлынуло все — кони, люди с лестницами, тараны, камнеметы… Наверное, меня сочли мертвым, но скорее просто не видели. Как увидишь ночью человека маленького, к тому же одного цвета с грязью земли? Все воинство пронеслось надо мной и не затоптало, но тогда я не мог даже удивиться этому.

Я поднял голову и увидел — я последний в скоплении людей, устремившихся к стенам. Я за их спинами, а впереди меня — тьма. Я поднялся и побежал в глубину тьмы, бежал до тех пор, пока не почувствовал траву под ногами. Обернулся — увидел далекое бледное зарево.

Я рухнул, ударившись лицом о камень, я стиснул камень зубами, и камень разносил по костям смертные вздохи земли, и с каждым вздохом во мне билось: «Кто ты — все дал и отнял? Кто ты — все дал и отнял? Кто ты — все дал и отнял? Кто ты…» Потом я кричал эти слова — бессмысленные, неизвестно откуда упавшие на меня, — кричал так, что кровь хлынула носом.

Потом я устал — лег и уснул, и спал так крепко, что молчание того сна помню до сих пор.

Когда проснулся — был день, теплый, почти жаркий. Я пошел по земле и, пройдя немного, увидел селение. Откуда-то выбежала собака, похожая на большую крысу, и, увидев меня, убежала. От многих домов остались одни остовы, но было несколько целых. В одном из них, в углу, на ворохе высохшей травы, сидела притихшая птица — она не умела летать и, подобно той собаке, унеслась от меня. Птица высиживала яйца. Съев их, я лег на птичье гнездо и опять уснул.

* * *

Посреди ночи непонятный страх поднял меня и погнал к городу. Страх, неумолимый, как монгольский нерге, гнал меня из тишины туда, где во рву исчезали люди — сонмы людей, — гнал так, будто в тишине пряталась гибель, а там было спасение.

Когда я прибежал, снаружи оставались лишь камнеметы с прислугой и разъезжали редкие всадники. Под стенами валялись тела.

Я встал у колеса орудия. Подошел оборванный земляной человек из хашара. В его руках была палка, он хотел прогнать меня, но я схватил камень и заорал по-остяцки, что проломлю ему голову. Человек опустил свое смешное оружие и равнодушно сел у колеса — рядом со мной. Мимо проехал монгол, из-за спины посмотрел на нас, показал в улыбке белые зубы и, легонько ударив пятками по конским бокам, направился к другому орудию.

Земляной человек вдруг толкнул меня в плечо вытаращил глаза и быстро задвигал губами: он что-то рассказывал мне, не ведая, что я глухой. Он размахивал руками, показывая что-то огромное, проводил пальцем, похожим на сучок, по своей шее, тыкал кулаком мне в грудь, воздевал руки, потом внезапно смолк и уставился в пустоту. Потом я увидел, что он плачет, раскачиваясь, по-рыбьи открывая рот…

Только тогда я заметил, что роговой трубы со мной больше нет.

* * *

Теперь я знаю, о чем говорил тот человек.

На пятый день, когда наполнившийся ров дал пройти таранам, и хашар гроздьями падал со стен, город опять открыл зев, но вместо всадников выпустил трех стариков в длинных одеждах и белых круглых шапках. Навстречу им выехал нойон в желтом шлеме. Они говорили недолго.

Те ворота именовались Намазгох или Врата Молитвы. Несомненно, старики назвали это имя. Следуя здешнему обычаю — ни о чем не просить прямо, они говорили, что пока одни упорствовали на стенах, другие молились о том, чтобы великий хан смиловался, когда Самарканд падет.

Стариков увели туда, где стояли юрты, а во Врата Молитвы влетел первый тумен. Потом отворились трое других ворот, и город принял все войско, стоявшее у стен.

Молитва не сбылась.

Город, наводненный врагом, продолжал упорствовать. Как и в Бухаре, оставались в нем люди, пожелавшие погибнуть, чем быть разделенными на десятки. Они заперлись в крепости, которая находилась в глубине города. Крепость была высока, и тем, кто стоял у стен, открывалось далекое движение и дым боя. Тот, кто молился о милости, когда другие сражались, теперь лез на стены, чтобы погибнуть от своих.