Приморили Юрку, приморили,

И пропал уж молодости пыл.

Золотые кудри поседели,

Знать, у края смертного застыл.

Вслед слышался отчетливый хохоток высыпавших наружу тверичей.

«Ну, волчье племя, погодьте ужо. Поначалу с князем вашим посчитаюсь, а опосля до прочих доберусь, но в первую голову до скомороха ентого!» – посулил он зло. Покамест же, чтоб горечь скопившуюся залить, ворвавшись в свой шатер, чуть ли не жбан медовухи залпом выдул.

Велел холопам второй принести, а заместо того бояре ввалились, уговаривать начали. Мол, все хорошо будет. Подумаешь, от церкви отлучили. Ништо. Главное, судьи, все как один, за него. И князья не осмелятся назад свои слова взять – понимают, им же хуже. А ежели кто и впрямь взбрыкнет, то один, не боле, остальные останутся.

Опять же на Михаиле Ярославиче не одна вина лежит. Если и признают, будто в утайке даней не повинен, еще две вины останутся, куда тяжелее. Он и на посла ханского длань поднял, и сестрицу его у себя в Твери до смерти уморил. От такого ему нипочем не отвертеться.

Уговорили. И впрямь получалось, не вывернуться тверскому князю. Кто-кто, а Кавгадый нипочем не станет от своих слов отрекаться. Да и на отлучение басурманину тьфу – наплевать и растереть.

Чуть отлегло с души.

Но едва суд после перерыва трехдневного начался, тревога вновь нахлынула, да сильнее чем прежде. Было с чего. Кавгадыя-то словно подменили. Ну зачем, спрашивается, он просьбе тверского князя внял, дозволив, чтоб каждый свидетель, возложив руку на ковчежец с какими-то святынями, клялся одну токмо правду сказывать. И иное дозволил: огласить поначалу список всего, что в ковчежце оном хранится.

А в нем и правда изрядно чего набралось. Тут и перст апостола Иоанна, и ноготь апостола Фомы, и гвоздь из распятия апостола Петра, и кусочек кожи апостола Варфоломея. А в довершение к ним прядь волос богородицы. И откуда токмо собрать успели?

И ведь во лжи не обвинишь, дескать, поддельные они. Куда там! К ним аж две грамотки прилагались. Одна-то ладно, на латыни писана, таковскую и отвергнуть легко, но ее и не читали – оглашали вторую. А с нею куда хуже. И язык свой, родной, и подписал оную не кто-нибудь, а сам литовский митрополит Феофил. И печатью своей заверил – вона яко золотом отблескивает. А супротив митрополита, хошь и чужого, но православного, не попрешь.

Говорилось же в ней, будто все святыни проданы честному брату во Христе дону Педро де Сангре, благородному идальго из Арагонского королевства, ныне странствующему по миру, дабы нести заблуждающимся свет истин и откровения божьего. И перечень продавцов, а также чудес, оными святынями свершенных.

Получается, они тверского гусляра благородным нарекли?! Тогда понятно, как он исхитрился Романца голыми руками одолеть. Иное невдомек – с чего вдруг сей дон Педро в слуги к тверскому князю подался? Не иначе как в латинство решил его перетянуть вместе со всем княжеством, потому и стелется перед ним ныне. Эх, если б можно было о том митрополиту подсказать, да не опосля когда-нибудь, а ныне! Благо, святитель стараниями братца Ивана приважен, умаслен, и в Москве частенько гостит. Ну да что уж теперь – далече митрополит.

Отец же Александр не просто ларец со святынями видокам подносил, но и короткое наставление при этом каждому прочел. Да всем по-разному. Одному напомнил про «мерила льстивыя, кои мерзость пред господем, вес же праведный приятен ему». Другому иное. Мол, да отступит от неправды всяк именуяй имя господне. Такой намек и дурак уразумеет: не лжесвидетельствуй, не то…

Юрию же ростовскому и вовсе в открытую бухнул: дескать, сказано в книге притчей Соломоновых: «Сыне, да не прельстят тебе мужие нечестивии, ниже да восхощеши».

Ох, Кавгадыюшка, некогда разлюбезный, а ныне окаянный, что ж ты натворил?! Али мало серебра тебе дадено?! Ить не далее, как неделю назад триста гривенок отсыпал. Последние не пожалел, бери, рожа басурманская, пользуйся, владей! А ты эвон чего учинил! Да у кого язык повернется опосля святынь оных врать?! А главное, в пользу кого? Отлученного!

И как в воду глядел. Сразу после того как Федор Давыдович, возложив руку на ковчежец, поклялся сказывать одну токмо правду, первым делом он отрекся от своих прежних слов. Мол, лжа это была и поклеп. Не брал Михайла Ярославич поборов с Галича Мерьского. Ни единой гривны сверху. Но оговорил князь Федор тверича не по своему злобному умыслу, а по наущению Юрия Даниловича. Ныне же, осознав, кается: внял уговорам московского князя, испугавшись, что хан Узбек покарает его за недовыплату. И не просто кается, но склонивши главу седую, да ума не нажившую, прилюдно просит у Михайлы Ярославича прощения.

А что до пресветлого хана Узбека, то дабы ему убытка не приключилось, он, Федор Давыдович, стремясь исправиться, отправился намедни на базар и занял у купчишек недостающую сотню гривен. И пущай они с него резу жуткую заломили, чуть не вдвое супротив взятого, зато у него совесть чиста. И перед князем тверским, и перед ханом, казначею коего он серебрецо оное на следующий день принес и передал. На то и грамотка у него имеется. Вот она.

И помахал в воздухе свитком.

Ну а следом за братцем и дмитровский князь Борис Давыдович похожую речь выдал. Правда, грамоткой не тряс – он-то ранее сполна выплатил.

А уж когда ростовский сопляк, родство, пускай былое, позабывший, тоже в отказ пошел, у Юрия аж ноги подкосились. И немудрено – все труды на глазах в прах рассыпались.

Ну и отец Александр, подносивший всем, кто держал ответ, святыни, свою лепту внес. Прочих-то, кои клялись правду сказывать, он благословлял и руку для целования подавал, а Юрию Даниловичу токмо ковчежец поднес, и все. Да мало того, во всеуслышание объявил о причине:

– Ты, чадо, ныне от общения церковного отлучен, потому несть тебе моего благословения! То не моя прихоть, но повеление святых отец. И апостол Павел тако же заповедал: «Не можете чашу господню пити и чашу бесовскую». А ежели учнешь перед святынями оными сызнова лжу на своего ближнего возносить, грех свой тяжкий усугубишь смертным, так и ведай.

Принялся Юрий униженно бормотать, что любит он господа, всей душой и телом предан ему, но получилось еще хуже. Махнул священник дланью и поведал, как отрезал:

– Аще кто речет, яко люблю бога, а брата своего ненавидит, ложь есть: ибо не любяй брата своего, его-же виде, бога, егоже не виде, како может любити?

И не перекрестил его. Во как!

Знамо дело, правды Юрий Данилыч сказывать не стал – еще чего! Его таковскими штучками не проймешь. Но вот беда: едва принялся повторять прежнее, ранее суду поведанное, как ладонь, кою он на ковчежец возложил, зудеть принялась. С ним и ранее таковское приключалось от волнения душевного, но уж больно оно ныне ни к чему. Ведь, как пить дать, не о том помыслят, ежели заметят. А она, как на грех, столь сильно чесалась – спасу нет. Терпел, сколь мочи было, а потом не выдержал, и, улучив миг, незаметно почесал. И вдругорядь. А потом и вовсе думать забыл – заметят или нет, чуть ли не когтями раздирал. Понимал, нельзя, но уж больно нестерпимо. И глядя на это многие перешептываться учали и немедля святыням из ларца сей зуд приписали. Мол, апостолы с богородицей за лжу карают.