Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К началу четвертой части, когда вступил баритон Рой Хендерсон (O Freude!), у Тедди по коже побежали мурашки; он решил просто наслаждаться музыкой и не искать слов для ее описания. Сидевшая рядом Урсула, буквально трепетавшая от избытка эмоций, внутренне сжалась, как пружина, готовая в любой момент взвиться к небу. Ближе к концу симфонии, когда великолепие хорала становилось почти невыносимым, у Тедди появилось странное опасение, что ему и впрямь придется удерживать сестру, чтобы не дать ей взвиться в воздух и улететь.
Они вышли из Альберт-Холла и окунулись в благодать этого вечера. Их молчание было долгим; сгущались сумерки.
– Непостижимо, – в конце концов заговорила Урсула. – Ведь существует в мире искра Божия – не Бог, Бога мы низвергли, но какая-то искра все-таки есть. Любовь? Не романтические глупости, а что-то более глубокое…
– Думаю, этому нет названия, – ответил Тедди. – Нам хочется всему на свете давать имена. Похоже, в этом и есть наша ошибка.
– «…чтобы как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». Господствовать над всем – роковое проклятье.
Тедди решил в будущем (у него, как оказалось, было будущее), где только возможно, проявлять доброту. Это самое большее, что ему по силам. Все, что ему по силам. В конечном счете это, быть может, и есть любовь.
Все началось с приступа головной боли – мучительного приступа в середине учебного дня. Это случилось еще в Лидсе, до переезда в Йорк, когда Нэнси преподавала в средней школе. Скверный зимний понедельник, сырой восточный ветер и краткие, драгоценные часы дневного света.
– Мне что-то нездоровится, – сказала Нэнси, когда за завтраком Тедди отметил, что у нее «больной вид».
На большой перемене она пошла в школьную амбулаторию, где медсестра дала ей пару таблеток аспирина, но легче Нэнси не стало; пришлось задержаться в медкабинете.
– Не иначе как мигрень, – со знанием дела объявила медсестра. – Вы прилягте и отдохните в темноте.
Так Нэнси и поступила, устроившись на неудобной раскладушке, накрытой колючим красным одеялом, куда обычно укладывали девушек с менструальными болями. Примерно через полчаса она с трудом приняла сидячее положение, и ее обильно стошнило на красное одеяло.
– Боже, извините, пожалуйста, – сказала Нэнси медсестре.
– Точно мигрень, – изрекла медсестра.
От нее веяло какой-то материнской заботой; прибравшись, она погладила Нэнси по руке:
– Теперь все пройдет – оглянуться не успеете.
После рвоты действительно стало полегче, и Нэнси, не дожидаясь окончания уроков, сумела – с большой осторожностью – доехать до «Эйсвика», хотя ей и казалось, что в голове у нее роятся пчелы.
Виола была уже дома, под присмотром Эллен Краутер. Миссис Краутер была из местных; она забирала Виолу после уроков и сидела с ней до прихода отца или матери. Собственное «потомство» миссис Краутер уже выросло и разлетелось в разные стороны, а в доме, не считая ее самой, остались только муж-батрак и дряхлый свекор («старик»), каждый из которых требовал, похоже, больше внимания, чем любой ребенок, даже Виола. Во внешности миссис Краутер было что-то ведьминское: собранные в узел жидкие черные волосы и перекошенное лицо – последствие детского неврита. Несмотря на эти бросающиеся в глаза черты, выглядела она какой-то бесхарактерной, изможденной трудами и смирением. «Нравится тебе миссис Краутер?» – поинтересовалась однажды Нэнси у Виолы, и дочка, бросив на нее непонимающий взгляд, спросила: «А это кто?»
Обычно Нэнси даже не успевала с ней поздороваться: к ее приходу миссис Краутер уже стояла на пороге, закутанная в головной платок и подпоясанный габардиновый макинтош бурого цвета, и пулей, как борзая из вольера, выскакивала за дверь. Муж ее (как, вероятно, и «старик») требовал, судя по всему, неукоснительной пунктуальности, особенно когда наступало время пить чай. «Коли опоздаю, достанется мне по первое число», – с этими словами миссис Краутер, по обыкновению, выскакивала за порог.
Вернувшись домой раньше обычного, да еще под неотступное жужжанье пчел, Нэнси, вероятно, отворила дверь совсем тихо: ни Виола, ни миссис Краутер не заметили ее появления. Даже пес Бобби не выбежал ей навстречу. Виола сидела за большим фермерским столом и читала «Банти», жуя сэндвич с ветчиной и накручивая на палец прядь волос – донельзя раздражающая привычка, от которой родители так и не смогли ее отучить. Миссис Краутер выводила огрызком плотницкого карандаша на обороте какого-то конверта нечто похожее на список покупок. Нэнси почему-то растрогала эта домашняя сценка. Наверное, своей умиротворенной простотой: на столе стоял заварочный чайник под вязаной грелкой, миссис Краутер, не отрываясь от списка, размешивала ложечкой сахар в своей кружке. Виола, углубившаяся в свежие приключения «Четырех Мэри», сосредоточенно хмурилась и с аппетитом поедала сэндвич.
Оставаясь незамеченной, Нэнси на мгновение замерла на пороге, охваченная внезапным, странным чувством отчуждения. Невидимка, наблюдательница, она созерцала жизнь, куда ей почему-то не было хода. На нее нахлынула опасная легкость, как будто ей грозило вот-вот уплыть в неизвестном направлении, чтобы больше не возвращаться в собственный дом. Она даже запаниковала, но тут Виола подняла голову от комикса.
– Мамочка! – воскликнула она, просияв.
Чары момента развеялись, и Нэнси, переступив через порог, оказалась в кухне, где дышала теплом и уютом старая электропечь.
Миссис Краутер зачастила:
– Ох, батюшки, я прямо напугалась! Ну, думаю, привидение. Что-то вы сегодня бледная. Чисто привидение и есть, – добавила она (как будто была накоротке с призраками). – Не приболели, часом? Ну-ка… присядьте. А я вам чайку налью.
– У меня в школе разыгралась мигрень, – сказала Нэнси, опускаясь в придвинутое к столу кресло.
Пчелы беспокойно роились в голове, прямо за глазами. Не успела она запротестовать, как миссис Краутер уже размешивала в чашке три ложки сахара.
– Горячий сладкий чаек любую хворь снимет, – приговаривала миссис Краутер.
Обычно она воспринималась не более чем пятном габардина в прихожей, и вдруг, как ни странно, это пятно вызвалось помочь (неожиданно выяснилось, что миссис Краутер обладает даром речи).
– Спасибо, – сказала Нэнси, чрезвычайно благодарная за чай, пусть даже переслащенный.
– Ты сегодня рано, – сказала Виола.
Она подозрительно относилась к любым изменениям в заведенном порядке и не любила неожиданностей. Не потому ли, что была единственным ребенком в семье? Или же просто ребенком?
– Да, солнышко, рано.
Выпив чай, причем, по рекомендации миссис Краутер, с печенюшкой, чтоб в желудке не урчало («Помогло, правда же?»), Нэнси обратилась к няне:
– Не хочу доставлять вам лишние хлопоты, но, может быть, вы согласитесь задержаться до прихода моего мужа? Я, наверное, пойду прилягу.