Уля успела подумать об этом, пока скользила взглядом по свалянному в маленькие катышки платью соседки, по широким плечам и сбитой в уголки губ помаде. Но когда их глаза встретились, мыслей больше не было.

Полынь снова дышала Уле в лицо. Время замедлилось и остановилось. Осталось только ее, Улино, дыхание да невнятного цвета радужки Натальи. А в них таилась смерть.

Это Уля поняла сразу же, как только позволила горечи пропитать себя, сделав вдох. Унылые стены ванной сменились чистыми и белыми, небольшая комнатка, которую увидела Уля в глазах соседки, вся состояла из света. Такими бывают только палаты в больницах. По-девичьи кокетливая мебель в белых чехлах, нежные цветочки на обоях. Если бы не сама Наталья, грузно сидевшая за столиком на кованых ножках, Уля никогда бы не поверила, что ее диковатая соседка может оказаться в таких декорациях.

То же коричневое платье в катышках, та же накидка и пучок, тот же взгляд маленьких глазок из-под широких бровей. В полынном видении Наталья была такой же, как и та, что стояла в ванной. А значит, времени у нее осталось всего ничего. Уля заставила себя сделать еще один вдох – горечь волной пронеслась по телу, приводя картинку перед глазами в движение.

Наталья что-то говорила, опустив щеку на подставленный кулак. На столике перед ней стояла полная рюмка, рядом – початая бутылка коньяка и еще одна рюмка, уже пустая. На соседнем стуле сидел бородатый мужик в выцветшем свитере. Дядя Коля. От одного его вида Ульяну затошнило. Если он появился в полынном видении, ничего хорошего ждать не следовало.

Николай что-то жарко твердил супруге, но голоса слышно не было. Только шипение – так телевизор оставляют работать на ночь, а программы заканчиваются быстрее, чем он выключается сам.

Наталья тем временем наклонилась к рюмке, нерешительно взяла ее в короткие пальцы, повертела, посматривая на мужа. Тот продолжал говорить что-то, даже потянулся ладонью, чтобы подтолкнуть руку Натальи вверх: мол, пей!

И та выпила. Зажмурившись, влила в распахнутый рот целую рюмку коньяка, дрожь пошла по всему ее тяжелому телу. Она сразу как-то поплыла, расслабилась, казалось, еще мгновение, и стул сломается под ее весом. Но дядя Коля был уже рядом, взял жену под обтянутый коричневой шерстью локоть и повел к широкой кровати, занимавшей почти всю комнату. На белом-белом покрывале крупная Натальина фигура смотрелась будто нарисованная рукой спятившего художника. Если бы Уля верила, что Бог существует, то в этот момент она бы уверовала и в его сумасшествие.

Наталья тяжело ворочалась в постели, хваталась за грудь, оттягивала ворот платья, а дядя Коля стоял над ней, задумчиво почесывая бороду. Уля мучительно рвалась вперед, к ним, чтобы хоть что-то исправить, хоть как-то помочь, но видение лишало ее возможности двигаться, делая простым свидетелем, уподобляя Николаю.

Наталья дернулась в последний раз. Из уголка губ, измазанных помадой, потекла пена. Дядя Коля пихнул ее в бок кулаком. Та не дернулась. Он снова запустил пальцы в бороду.

Видение начало меркнуть, расплываться, горечь, которую Уля почти перестала замечать, пахнула чуть сильнее и исчезла, сменяясь привычным запахом сырости и безнадеги. Наталья стояла перед Улей, озабоченно морща лоб.

– Ты припадочная, что ль? – наконец спросила она. – Так у меня таблеточки есть. Врач прописал. Сразу полегчает. Дать?

Ульяна пошатнулась, но Наталья удержала ее за плечо. Большая, медлительная, странная. Еще живая, вот только ненадолго.

– Нет, спасибо… – пролепетала Уля, не зная, куда девать взгляд, лишь бы не встретить соседкин. – Я пойду, ладно?

– Да иди! – хохотнула женщина, уступая ей дорогу. – Худющая-то, вот и вопишь… Стучись завтра, голубцов наготовим!

Не наготовим. Эта мысль больно ударила по уходящей Уле, но она заставила себя не оборачиваться до самой своей двери. Невозможно отобрать у полыни ее жертву. Если будущему мертвецу суждено стать мертвецом прямо сегодня вечером, то остается лишь покориться выбору. И выпить коньяка.

Наталья тяжело топала вслед за Улей, продолжая что-то бубнить и даже не подозревая, что старуха Мойра уже тянется к ней ржавым лезвием. Что подсыпал ей в рюмку новоявленный супруг? Для чего? С какой высшей целью? Или из праздной любви к смерти на брачном ложе?

Тошнота поднималась все выше. Но в этот раз она не была полынной, нет – абсолютно человеческая, безнадежная и понятная ненависть к самой себе заставляла Улю тяжело сглатывать подступавшую желчь. Оставление в опасности, повлекшее за собой смерть. Кажется, так называлось ее покорное бездействие в мире нормальных людей.

Знать, что человек погибнет, и ничего не делать. Ждать, скорчившись в углу своей комнатушки. Прислушиваться к голосам за стеной. Так светило Ульяне провести эту бесконечную ночь. Мало ей было печалей и тяжелых мыслей об отце, так еще и смерть неповоротливой соседки добавилась к списку грядущих бед.

Ульяна зашла к себе, оставила выключенным свет и села прямо на пол в самом дальнем углу комнаты. По-хорошему, нужно было ложиться спать. Не искать оставшиеся записи Артема, не думать, не вспоминать. Спать. А утром выскользнуть из дома до того, как появятся полиция и врачи, или кто там приедет по звонку безутешного вдовца.

– Да ты выпей, Наталья! – Мужской голос почти не глушила тонкая кладка стены. – От рюмочки ничего не будет, повеселеешь только! Выпей, тебе говорю!

Уля застонала, прижимая ладони к ушам. Заснуть она не успевала, а значит, придется прослушать всю сцену соседского радиоспектакля. Полынь как раз не передала ей звук. Сиди себе, накладывай дорожку голосов на картинки, которые так услужливо всплывают в памяти. Белые стены, белая мебель, этот чертов столик на кованых ножках. Откуда только у Натальи, настоящей медведицы, такая мебель? Кто делал ей ремонт, больше похожий на тщательную стилизацию под больничную палату?

– Да мне нельзя, Коленька, – смущенно гудела Наталья. – Я ж на таблеточках! Ни капельки в рот не беру. Как малой в больничке лежала два года, так всю жизнь и ни-ни. Врач мой, Станислав Васильевич, царствие ему небесное, и врачиха, Степанида Геннадьевна, так и говорили: нельзя тебе, Наталья, ни капельки. Нельзя! Таблеточки пей, будешь как все, нормальная. Вот я и пью. Три утром, три вечером. А коньяк нельзя, Коленька, нельзя…

– Ты их не слушай! – Он уже злился. – Ты меня слушай! Я тебе кто?

– Муж.

– Муж! Я здесь теперь хозяин. Ты меня прописала?

– Прописала.

– Значит, мое слово – указ! – Он говорил громко и медленно, словно с ребенком.

Большим ребенком, запертым в теле медлительной тетки. Ребенком, который всю жизнь сидел на таблетках. Три утром, три вечером. Чтобы быть нормальным, быть как все. Уля провела ладонью по лицу, пытаясь успокоиться.

– Это не мое дело, – шептала она. – Не мое дело. Не мое дело. Не. Мое. Дело.

– Нет, нельзя мне, Коленька. – Голос стал плаксивым, совсем детским, даже стены не скрывали его сломленной покорности. – Помру еще! Мне так сказал Станислав Васильевич: хоть на язычок попробовать возьмешь, и сразу припадок… Этот. Эпилептический, Коленька! Помру еще. Не надо…