– В том числе. – Рэм растянул губы в улыбке. – А еще потому что однажды ты помогла мне пережить очень херовую ночь. И теперь я хочу помочь тебе. Как могу. А могу только наглядным примером. Представь, что я – легкие курильщика. И не кури.

Он похлопал себя по карманам, достал сигарету и с удовольствием затянулся.

– Ну, чего сидишь? Иди спать, серьезно, постарайся отдохнуть. Завтра будет новый день. – Огонек сигареты дергался в такт его словам. – А мы с Ипкинсом поедем, да, парень? – Перехваченный ремнем безопасности террариум стоял на пассажирском кресле.

Ипкинс не ответил, только пошуршал камешками. Уля сжала зубы, чтобы не расплакаться, но всхлип все равно прозвучал, заставив Рэма потушить сигарету и наклониться к ней.

– Знаешь, что меня в тебе больше всего удивляет?

Уля закусила губу и покачала головой. Пришедшие на ум слова никак не хотели превращаться в речь, а слезы – высохнуть, не пролившись.

– После всего этого дерьма ты все еще умеешь плакать. С ума сойти, конечно. – Он помолчал, решаясь. – Дай-ка мне свой мобильник.

Уля безропотно сунула ему серую коробочку. Рэм прошелся пальцами по кнопкам – его собственный телефон ответно завибрировал.

– Если что-то случится, то попробуй мне написать. А я попробую ответить. Никаких обещаний, сама понимаешь… Но это лучше, чем ничего. Да?

Еще один кивок, еще один проглоченный всхлип.

– Ну вот и хорошо. Все. Иди. – Он говорил отрывистыми, нарочито сухими фразами.

Уля забрала телефон, сунула его в карман, схватила пакет с листочками и распахнула дверцу. Холод встретил ее цепкими объятиями когтистых лап. Под ногами хрустнул тонкий лед. Ульяна натянула капюшон и сделала неуверенный шаг к подъезду. И еще один. И еще.

На четвертый она все-таки обернулась. Рэм смотрел на нее через опущенное стекло, комкая в пальцах незажженную сигарету. Два шага обратно, кажется, заняли целую вечность. Ульяна наклонилась к окошку, протянула руку и погладила Рэма по колючей впалой щеке.

– Если отец нашел хоть что-нибудь, способное нам помочь… Если он хоть что-нибудь узнал… Я позвоню тебе, слышишь?

– Позвони, даже если там ничего нет. – Рэм криво ухмыльнулся. – И черт с ними…

– Не черти, – чуть слышно выдохнула Уля.

Рэм поймал ее холодные пальцы своей рукой, на секунду прижал к губам и тут же отпустил. Мотор заворчал, мигнули фары, и машина дернулась и покатилась вперед, заворачивая за угол дома. А Уля медленно пошла к подъезду, ломая тяжелыми подошвами промокших ботинок первый хрупкий лед.

Круг замкнулся.

Тусклое в свете запыленной лампочки зеркало слепо смотрело на Ульяну со стены. Вся ванная комната – маленькая, сырая и плесневелая – выглядела как иллюстрация к слову «безнадега». Между желтоватыми плитками кафеля поселился черный налет, по углам висели клочья пыли, ржавчина намертво въелась в прутья хилых полочек, разводы виднелись на стенках душевой кабины и некогда блестевших кранах.

Над кособокой раковиной грустно висело овальное зеркало. Его покрывали многочисленные царапины и брызги зубной пасты. Уля стерла их одним нервным движением и уставилась на собственное отражение.

Оно было чужим.

Когда-то Ульяна проводила у зеркал пусть не часы, но долгие десятки минут, меняя наряды, укладывая волосы в ровные локоны, ловкими штрихами подчеркивая скулы, пряча прыщики и чуть оплывший подбородок. Та девушка – ухоженная, аппетитная и дышащая красотой молодого тела – давно умерла. На смену ей пришла жалкая тень.

Из мутной зеркальной глубины на Улю смотрело болезненно бледное, по-звериному настороженное существо. Глаза совсем ввалились, под ними залегли темные круги. На похудевшем лице особенно остро выделялся крупный нос и горбинка на нем. А волосы, которые раньше лежали каштановой волной, теперь отросли, как сорняки в заброшенном саду, и пушились посеченными кончиками.

Уля недовольно провела по лицу мокрой ладонью, но ржавая струйка воды из-под крана не могла ничего исправить. Отсутствие сна и хорошей еды, постоянный страх и безденежье за три года превратили ее в потерявшую былую красоту бродяжку. А уж игра и вовсе довела до крайней черты.

Хороша же она была в глазах Рэма! Улю передернуло. Конечно, и он не тянул на звание принца, но ее собственный вид приводил в ужас. По впалым щекам разлилась краснота. Не милый девичий румянец, а лихорадочные багровые пятна.

Уля скрипнула зубами.

Отражение скривило губы – заветренные, все в чешуйках от холода. Смотреть на это не было сил. Ульяна зажмурилась и потянула руки к крану, чтобы поскорее выключить воду и сбежать.

Из темноты под веками на нее смотрела полынь. Рамка зеркала осталась, но заплеванная гладь исчезла, а вместо нее раскинулось седое поле. Если бы Уля захотела, то смогла бы рассмотреть мельчайшие травинки, каждый цветок, каждую пылинку, но полынного запаха было достаточно, чтобы она с криком отпрянула.

Дышать было нечем: горечь вгрызалась в легкие, не насыщая их, а прожигая насквозь, словно распыленная кислота.

Уля поняла, что падает. Она взмахнула руками и повалилась на спину.

Ванная комната в коммуналке была совсем маленькой. Уля вскользь подумала об этом, когда до удара о дверь оставались доли секунды. Открыть глаза не получалось: веки слиплись. А поле шумело совсем рядом, ужасающе, парализуя и маня одновременно.

И Уля падала в него, хотя отлично понимала, что летит на пол спиной к двери, но мечущееся в панике сердце разрывалось безмолвным криком.

«Нет! – вопило в Ульяне. – Ты падаешь туда! Лицом в полынь!»

Ни оспорить, ни перекричать. Еще секунда, и она со всей дури рухнет в жадную седую траву. Затихнет в ней. И придет туман. Больше не будет надежды. Больше ничего не будет. И она сама исчезнет. Ее, как ластиком, сотрет туманом.

Уля закричала совсем уж отчаянно и дернулась в последний раз, чувствуя, как тьма дышит ей в лицо. На плечи опустились чьи-то тяжелые руки. В один нескончаемый миг Уля решила, что это Гус схватил ее своими когтистыми лапами. Горло перехватило, крик оборвался. Уля распахнула глаза.

И все закончилось. Не было больше ни седого поля в овальной рамке, ни тьмы, ни горечи. А были только то самое зеркало в разводах пасты и унылая ванная. Уля затрепыхалась, пытаясь подняться на ноги, которые еще отчаянно дрожали в коленях.

– Чего развопилась-то?

Голос Натальи раздавался откуда-то сверху. Женщина склонилась над лежавшей на грязной плитке Ульяной и теперь смотрела на нее, подслеповато щуря маленькие глазки.

– Вопит и вопит, дай, думаю, посмотрю, чего вопит, – пробурчала она, одним рывком поднимая Улю с пола.

Они замерли друг перед другом. Наталья с трудом помещалась в узком дверном проеме. Ее массивное тело было укутано в коричневую шаль поверх коричневого же шерстяного платья, волосы с первой сединой собраны в пучок. Она выглядела куда более нормальной, чем обычно. Но даже эти улучшения не меняли главного: Наталья была еще одной частью царившей вокруг безнадеги.