В девять часов вечера всё заканчивается — и это главное: ты сыт, напичкан информацией, весь возбуждён и находишься в замкнутом пространстве станции… Вполне естественно в таких условиях потянуться к нему, родному. Пошли с Толей Рясовым (моим соседом по номеру, вторым и последним собратом по редкому в нашем возрасте ремеслу романиста — ещё в автобусе я испытывал чуть ли не ненависть, презрение и омерзение, рассуждая в духе Св. Эст, подумав, что «вот он, Рясов» на другого чувака!) в бар: самое дешёвое пиво — 60 р., сигареты — 50 р. Вытянули по бутилочке и, как лошки, разошлись. Я подошёл к Соколовскому и намекнул на их с Данилою известность как людей вполне себе литературных. На что он ответствовал, что в первый день они не могут себе позволить так резко и низко пасть в глазах жюри, поскольку, сам понимаешь, впереди целая неделя, в течение которой они будут заниматься тем же, а под конец ещё ожидается файнел фуршет. Хочешь, говорит, приходи курить ганджу. На что я тяжело плюнул, вздохнув. «Ну если уж совсем будет невмоготу, — сделал оговорку добрый Сокол, — у нас есть одна четвёрочка водки, но это, так сказать, НЗ».

Я крепился около часа. Когда зашёл к ним в номер, на тумбочке в клубах табачного и конопляного дыма стояла она заветная, наполовину уже ополовиненная. И полбанана. Я незамедлительно вылил её в рот и закусил чем Бог послал. Публику, видимо, это не очень порадовало, но что я могу поделать?.. Мне тоже не стало особенно лучше, и я приуныл — целая неделя впереди!

Второй день, однако, я уже завершил блеванием в сортире — как вы знаете, мне, дабы опуститься до такого, требуется довольно изрядное количество стронг-дринка.

Самостоятельно ходить я уже не мог, и Таня любезно вызвалась меня сопроводить до номера. Мы вынуждены были обняться — конечно-конечно, медсестра тащит раненого бойца (кстати, фантазия из её стихов). Потом я как-то немного отстранился, перехватился — помню её горячую мягкую ладонь, острые ноготки. Она открыла № моим ключом (долбаные магнитные карточки, которые постоянно размагничиваются — ещё один элемент кондового космофутуризма!), сгрузила меня на постель, хотела, по-моему, даже разуть… На соседней кровати в полутьме посапывал Рясов. Она села на стул возле меня и чего-то ждала — даже знаю чего. У меня был отвратительнейший «вертолёт» — всё было какое-то зелёное, в том числе наверное и я сам. Если уж продолжать тему взгляда со стороны, то Таня потом рассказывала мне, что я лежал, сжавшись комочком, тяжело дышал и стонал, и ей было очень меня жалко. Я ей верю, она очень добрая. Как только она вышла, я пополз в сортир.

32.

На другой день она читала на семинаре. Я, конечно, не люблю поэзию, тем более женскую, поэтому очень странно, что стихи её мне очень понравились — просто понравились как тексты нормальные — я сразу понял, что пишет она именно то, что и надо писать, ни больше, ни меньше — то что и должна писать такая вот дочка в идеале, в моём идеале. Она вышла — тёртые джинсы, вязаный свитерок с широкими рукавами, соломенные волосы в косе, а на них ещё какая-то вязаная сеточка — ну прям Красная Шапочка иль Белоснежка какая-то! Большие, как у куклы, глаза, милая, добрая улыбочка, и такой же «политкорректный» голос. «Это было так давно, — сказала она, как бы стесняясь и извиняясь, — что для меня это как бы тексты другого человека» и начала: «Я УБЬЮ ТЕБЯ!» да «Я УБЬЮ ТЕБЯ!»!! — где здесь поэзия?! — но как пробивает! Надо ли уточнять, что дальше было больше, поэтичней и всё-это было вполне убедительно: война, революция, уличные бои, кровавые разборки, смерть на баррикадах, в окопах, в партизанских землянках, секс в сортирах, лифтах и тамбурах поездов, раскалённая лава чувств — будто это на ней мои камуфляжные штаны, бутсы и красная майка с Че! Все, конечно, были потрясены услышанным, говорили, что жестоко. Я же при обсуждении заявил, что всё-это и есть камуфляж, обусловленный пресловутой «модой на милитаризм» (её строчка), то бишь сублимация простых и незатейливых женских чувств — горестей или радостей: «был бы милый рядом», а он, козёл, «пьёт других девчонок сок».

Таня даже не противуречила, такая вся паинька — типа всё оно так и есть, только любимый её, которого она не может забыть — «твоё имя во мне, как осиновый кол» (по-моему, супер, дети мои!!) — и потому так хочет убить, не совсем девчонок пьёт сок — он стал геем. Впоследствии я узнал другие факты её во многом, как мне показалось, примечательной для активистов «поколения Х» биографии. Как и все умные детки, Танечка была полной паинькой. Росла без папы, любила маму, читать книжки и всё такое (несколько лет они жили во Франции). В пятнадцать лет всё изменилось. Она сразу попробовала всё: из напитков предпочитала коньяк, из наркотиков — винт, вышла за муж в семнадцать, через месяц развелись, потом поженились вновь, и вскоре они уже жили вчетвером: Таня, её тот самый парень-пидор, его парень-пидор и деваха лесби-би — «…Вечером приходили с работы, с учёбы, сразу закрывались в его крошечной комнатке с большой кроватью, включали видак с единственной кассетой «Чёрная кошка, белый кот», врубали на всю громкость, чтобы родителям не было слышно… Причём не было никакого отвращения, о котором говорят в таких случаях, никакого неприятного чувства — наоборот…» Она, видите ли, дочь моя, их любила, особенно его. Когда она рассказывала мне об этом, в какую-то долю мгновения меня начинало мутить как от перебора алкоголя, как от толпы в метро — я ей завидовал, я её жалел, презирал, ценил…

Однако и это изменилось. Когда она была на «Дебюте», она была замужем уже за другим, и её «заколбасит», если теперь показать ей этот фильм. Закончив четыре курса филфака, она работала главным редактором новостей главной телекомпании НН. Пить она стала в основном «в свободное время» — во время своих безумных путешествий по Руси — стопом, на поездах и электричках — всё равно куда, лишь бы ехать («Самый сильный наркотик из того, что я пробовала, — дорога» — её девиз). Винт и герыч давно сменили грибы и ганджа — расширение сознания, метафизический опыт и т. п. Раньше она ещё была медиумом (её мать была в своё время довольно известной колдуньей), общалась с духами, мечтала и пыталась лечить людей, но «потом поняла, что это бессмысленно — болезни посылаются человеку в гладком и самодовольном течении его жизни, чтобы он как бы остановился и осознал, что он что-то делает не так, живёт не так». И вообще она вся такая талантливая и мистическая — может быть, это и есть пресловутый «О. Шепелёв в юбке» — мечта моего под-и-над-сознания, но тогда я ничего такого не почувствовал. Я подумал, что она чем-то похожа на Зельцер, только «более продвинутая, добрая». Потом я подумал, что она пресная (не знал ведь биографии), что если например жить с ней, то она всегда будет такой милой и доброй, и станет скучно — ага, ещё бы написал верной!..

А пока это была просто «поэт Таня Романова», майн либен анфант терриболь, анфоргетибол герилья, добрая и пьяная…

Между тем линия алкоголизма продолжалась и развивалась, причём, как это ни странно, лидировала в ней номинация «детская литература». Две девушки, жившие в одном номере, заводили всех — водили в магазин — полтора км лесом за бухлом по привычным ценам — приглашали к себе пить. Отказаться было трудно — на красивом-смазливом личике Анжелики Москвиной взгляд останавливался сам собой: большие и что называется лучистые глаза, востренький нос, полные, сочные, блестящие губы, пышные мелкозавитые волосы (далее я осмотрел: фигурка оть-ать-уть, жумпелочек уть-уть-ать — ни убавить, ни прибавить! — и тут же сама собой тоже явилась мысль: с такой уж тебе, Олёша, не удастся близко познакомиться!); Оля — в очках, обычная, странноватая, одежда на ней стремноватая — обычные допотопные какие-то джинсы, но из этих джинсов такие ляжки выпирают, что я просто не мог спокойно смотреть, как она во время пьянки сидит на полу, расставив ноги, закатив мутные глаза — ни дать, ни взять дива из порновидео — хотелось тут же затащить её в сортир… или хотя бы уединиться там… — благо, народу всегда было много, и я постеснялся сие воплотить (потом Анжелика сказала мне, что она призналась ей, что ей «Шепелёв нравится» — а чего же ты молчала-то, дщерь моя пышнолягая?!).