Я и не думал особо отчаиваться. Повстречал я наконец своего издателя Базарова. Он опять развернул свои сухофрукты (Завязи Наших Барышей) — в виде контракта. Читай, говорит. Я принял руками дрожащими ангажемент сей и кое-как различил на нем только выделенные чёрным вожделенные числительные — 10. 000 и 1.000. Я очень хотел есть (целый день нежрамши), выпить (сушняк) и Таню к себе в номер — но понимал уже, что всё-это стремительно уплывает в известную сторону (не мальчик уже и не хочу в ваш сраный волчачий Тамбов!)… Я риторически напомнил, что мне было обещано две тыщи, а не одна, на что Базаров сказал, что всё воздастся тиражами, а возникшие, как улыбка кота, улыбки Кононова и Шаргунова подтвердили, что «все так получают». «Но если уж Вы настаиваете… — глубоко вздохнув, сказал издатель, убирая договор, и добавляя жалобно: — Я же специально из-за Вас ехал…» И как бы невзначай извлёк из кармана аванс и чуть-чуть похрустел им…

Но чу! — и мечта моя, неоформленная в своей хрупкой девственности, подёрнулась блядской (по др. — русски «бляцкий» — «прекрасный»!) хюйнёй реальности — всего-то семь зелёных бумажек со странной надписью (более подошло бы «GOD HATES US ALL») затмили собой всё. «Скорее уж Зильцер сменит свои иголку и сову на любовь к О. Шепелёву, нежели телонес мои (по др. — гречески «мытарь», а по-нашему — телёнчик ебано-ебучий, слюнявый!) насоберёт своей свинкой-котокопилкою на хлеб свой верблюжий» — это да, но всё-таки деньги — единственно доступная нам форма волшебства. В Питер что-то уже не приглашали, премию не дали… — и возвращение моё, мягко говоря, порожняком, будет, не к ночи помянуть, ахуительным пуще прежнего гхавном. Ещё почему-то задело меня — хоть как и многих, но всё таки меня лично! — то, что премию лучшего поэта получил не Витя, а Павел Колпаков (слушая диалоги Данилы с Кононовым, я узнал, что противостояние двух столиц still exists, но опрометчиво решил, что это всё-это туфта). Тыща и две — для меня было всё равно, как будто мне предлагали руболь и два…

В это время Виктор Iванив решил отметить свой проигрыш единолично (ну, или, вернее, тет-а-тет со своим баранделем), а не с этим пиздобольско-и-хуйским фуфлом. Он зашёл в какое-то кафе, разделся, бросив свою дублёнку на лавке у входа, и пошёл поназаказывать себе всяческих насосов — да пропадите пропадом последние две тысячи, из тех что он позанимал под премию! — и они, конечно же, не успел он обернуться, пропали вместе с дублёнкой и документами. Тогда он вышел и пошёл по улице дальше. Зашёл в автомат, снял с себя всё остальное (всё), вышел и пошёл по улице дальше, оповещая прохожих, что грядёт оно — мировое мравительство — он, конечно, и без этого весьма напоминает Хлебникова…

Алёша обратился ко мне с просьбою устроить его на ночлег, и хотя, сами понимаете, во мне всё ещё теплились кое-какие другие планы (по странному стечению пространства-времени именно в моём двухместном № оказалась свободная койка, а № Романовой оказался через стенку), я адресовался к г-же Личагиной. Она сказала, что особо ничем помочь не может — без пропуска его просто не пустят в гостиницу. Алёша, выслушав сие, послал меня подальше, а девушки (Таня и Света) взяли его под руки и потащили — на входе он так непосредственно орал «Бывали дни весёлые!..», что охранники ни на копейку не усомнились, что всё уплочено, человек получил премию и следует куда надо.

На двери у меня была записка «МЫ В 336 — ПРИХОДИ!». Я зашёл, покидал вещи, залез в ботинках на постель, сожрал штук десять таблеток глицина и понял, что меня всего трясёт, кровь прилила к голове, лицо горит, глаза слезятся и вылезают из орбит и вообще мне хуёво как никогда — как тогда. Но почему?

Вскоре пришёл Алёша — он был не в пример мне радостен и сказал, что они пьют вино, есть и закусь, и что Таня уже расстелила ему постельку, но сразу не дала, на вопрос «Почему?» ответив: «Я кричу» — короче, все они ждут и жаждут лишь только меня. Я сказал, что плоховато себя ощущаю, ничего не могу и не хочу, поэтому пусть уж и допьётся сие без меня.

Вскоре Алёша ушёл, а мне стало ещё хуже — настолько тряслись руки, что я даже не смог прикурить! Вскоре пришла Таня — я не хотел её пускать, но она долго стучала. Она увещевала меня, гладила по голове. Я хотел её выкинуть в окно, но подумал, что не смогу, да и не имею полномочий — кто тогда будет писать «Я УБЬЮ ТЕБЯ» — никто больше не напишет это как стихотворение: «Я УБЬЮ ТЕБЯ»! Вскоре она ушла, а потом опять пришёл Долгов — уже в домашних трико, маечке и тапочках, и не в пример более пьяненький и панибратский — я послал его на хуй прямым текстом и он, обидевшись, ушёл. Тогда я подумал, что эту ночь уж точно не переживу, но тут заявился Данила — мало того, что он был при своём чемодане-ноутбуке и книжках, он ещё каким-то образом умудрился приволочь с банкета ящик вина (20 штук маде ин Чили!) и коробку с остатками былой роскоши (те самые канапе)! Зе трабл из, сказал он, что меня не пустят, если не вселиться — а у меня не хватает денег даже на половину №… Конечно, я сразу раскололся (совисть ведь) и выдал ему 700 р.

Вскоре все (кроме Эст) перекочевали ко мне. Данила по привычке обосновался на полу, поближе к вину, Алёша на свободной шконке, а Танечка, хотя её и никто не приглашал, даже уснула рядом со мною… Поутру нас разбудил стук в дверь — ну, думаем, выгоняют — влетевшая Эст произнесла сакраментальную фразу, которую все дружно проигнорировали: «Так с кем из них ты спишь?!» — несколько рук вяло потянулись к бутылкам…

35.

На этом наша алко-одиссея не закончилась. Подошли наши счастливые товарищи и мы последовали с ними в кассу, а потом — правильно — в средней руки буфет напротив Белого д. В заказах никто никого не ограничивал, но из-за врождённой скромности никто не нажрался. Таня с Алёшей постоянно отлучались в сортир целоваться (там он узнал, что у неё жирные бока — надо же, а я не замечал…) — Данила был этим не очень доволен, но ничего не мог сделать — я тоже и тоже ничего, если не считать, что когда Анжелика уходила (с Калужановым уходила), я прилюдно схватил ее за прелестные ноги.

В переходе, когда расстались с Данилой и Ирой, Алёша запнулся о женщину, играющую на скрипке — музыка действительно звучала пронзительно, неправдоподобно, невыносимо, и мы с Таней наоборот пытались поскорей её миновать и утащить Алёшу, но не тут-то было — «ВОТ ВСЯ ЖИЗНЬ МОЯ!» — провозгласил он и вцепился в какой-то поручень, от которого мы не могли его оторвать минут двадцать! (сознательно или бессознательно он способствовал тому, чтобы мы опоздали на поезд).

Началось, дорогие мои, радикальное бомжекоряжничество — мы втроём, уставшие, озябшие, голодные и спохмельные, слонялись из угла в угол, с вокзала на вокзал, в простой человеческой надежде просто присесть: без билета вход в зал с вожделенными пластиковыми креслами запрещён, а из других мест тут же прогоняют уборщицы и милиция! Ситуация становилась до смешного абсурдной — особенно для меня, имевшего в кармане совершенно заветные волшебные бумажки — но Таня (бедная Таня, связавшаяся с нами!) с Алёшей наотрез отказывались принять мой щедрый дар даже в качестве ночи в Зале Повышенной Комфортности (тоже тыщи две-три), и мы в очередной раз в ветреной ночной мгле обходили снаружи очередной вокзал, ища ларёк, где можно купить дешёвого пива…