Когда я вышел из тюрьмы, одни встретит меня одеждами и яствами, другие — мудрыми советами. Ты встретил меня любовью.

Не в силах вырваться из плена ужасных воспоминаний и отчаиваясь от теперешней своей жизни, Уайльд чувствовал, что безумно устал от Бози и Италии, он все сильнее ощущал нехватку денег, о чем постоянно говорилось в его письмах в конце 1897 года. Тем не менее он нашел возможность вручить несколько фунтов недавно вышедшему из тюрьмы солдату, с которым побратался в Рединге. О его трудном положении было известно не только из газет, продолжавших писать о жалком существовании Уайльда в Неаполе, но также и благодаря его собственному признанию Робби Россу: «Я должен переосмыслить мое положение, поскольку не могу продолжать жить так, как живу здесь».

Хватило всего трех месяцев совместной жизни в Берневале и трех — в Неаполе, чтобы Уайльд осознал, что ад свободной жизни хуже ада Редингской тюрьмы. Любовь Бози умерла, любовь Оскара Уайльда была разбита. Он написал «De Profundis», «Балладу Редингской тюрьмы», и только теперь понял, что все было тщетно. Его жизнь разбилась вместе с любовью Дугласа. «Каждый из нас убивает то, что любит»; такие стихи он теперь писал. Ему было уже сорок три года, десять из которых, безусловно, были прожиты напрасно. Он вспоминал слова лорда Генри: «Молодость, Дориан, нет ничего, кроме молодости»; эту фразу он написал словно играючи много лет назад, и она наполнилась подлинным смыслом именно теперь, когда он проник в сады страданий, тех самых, в которых, по его признанию, сделанному Андре Жиду, он так страстно желал побывать. Даже Констанс потеряла всякую жалость по отношению к Уайльду; вот что она писала брату 18 ноября: «Я лишаю Оскара дохода, так как он живет с Альфредом Дугласом, кроме того, очень скоро я объявлю ему войну! Его друзья в Лондоне единодушно с этим согласились, поскольку договоренность была такова, что, если он вернется в этому человеку, он лишится всех доходов». К отчаянию Уайльда добавилось еще и унижение; его вновь стали посещать мысли о смерти: «Я не хотел бы умереть, не увидев свою поэму вполне законченной, насколько это возможно в отношении поэмы, сюжет которой убог, а трактовка слишком индивидуальна»[571]. Ему было необходимо изменить посвящение из боязни вызвать новый скандал, и Уайльд предложил то, которое и будет стоять во всех изданиях поэмы:

Памяти К. Т. У., бывшего кавалериста Королевской Конной Гвардии.

Казнен в тюрьме Его Величества, Рединг, Беркшир, 7 июля 1896 года.

В переписке с Россом, Мором Эйди, Тернером, поддержавшими решение Констанс лишить Уайльда ренты, он постоянно возвращался к «отвратительной репутации», которую они вменяли в вину Бози и которая стала основной причиной решения Констанс; ведь репутация тех, кто позволял себе судить его, была ничуть не лучше. Несмотря на все, что было в прошлом, на былую решимость, на ужасные обвинения, предъявленные в «De Profundis», на теперешнее отношение к нему Бози, он почему-то пытался сохранить видимость этой любви ценой невероятной несправедливости и неблагодарности по отношению к своим единственным настоящим друзьям. Бози продолжал приоткрывать для него врата снов, пусть даже кошмарных, он все-таки оставался для Уайльда тем мгновением, в котором меркла реальность; присутствие Бози представлялось Уайльду ослепительной вспышкой света. Но безденежье оказалось страшнее всего остального. Уайльд принял решение покончить со своей совместной с Бози жизнью, надеясь, что Росс поможет добиться возобновления выплаты ренты. Он был уже не в состоянии игнорировать реальную жизнь по мере отдаления от него белокурого миража, который еще совсем недавно он называл не иначе, как «Нарцисс из Долины Снов». Уайльд был ошеломлен отношением к нему Констанс, о чем и написал Мору Эйди: «29 сентября я получил от жены чрезвычайно жестокое письмо, в котором она пишет: я запрещаю тебе встречаться с лордом Альфредом Дугласом. Я запрещаю тебе жить в Неаполе. Я запрещаю тебе возвращаться опять к той отвратительной и бессмысленной жизни. Я не разрешаю тебе приезжать в Геную»[572]. Действительно, она находилась в это время с сыновьями в Генуе и сильно опасалась того, что скандальная жизнь отца может отразиться на их судьбе.

Уайльд стал мечтать о возвращении в Париж, рассчитывая, что его дружески примут как поэта, ибо он вновь стал поэтом. К сожалению, издание «Баллады» сопровождалось бесчисленными трудностями, среди которых далеко не последними стали условия издателя, взявшегося учить его морали. И потом, Парижу и без Оскара Уайльда хватало забот.

После сенсационных заявлений сенатора Шерера-Кестнера антидрейфусовская агитация достигла апогея. Для того чтобы положить конец всяческим предположениям и гипотезам, Орельен Шолль заявил, что «виновность Дрейфуса не может быть подвергнута ни малейшему сомнению». Майор Эстерхази, со своей стороны, опубликовал письмо, в котором возмутился клеветой, распространявшейся на его счет — главным образом, полковником Пикаром, — и обратил внимание на то, что в событиях вокруг дела Дрейфуса приняла участие некая таинственная Сперанца: это прозвище, как мы помним, было боевым псевдонимом матери Оскара Уайльда. Эстерхази потребовал расследования по этому вопросу, в то время как общественное мнение ставило вопрос о невиновности Дрейфуса, а сторонники и противники Дрейфуса рвали друг друга на части из-за не вполне понятной трактовки идеи родины или еще менее понятной идеи правосудия. Оскар Уайльд оказался в тени, так же как и третий процесс по делу, связанному со строительством Панамского канала, которое уже не вызывало ничего, кроме скуки. Газеты писали только о деталях расследования, которое было начато по требованию Эстерхази, и о триумфе Коклена в «Сирано де Бержераке» на сцене театра у Сен-Мартенских ворот.

С 30 ноября Бози Дуглас был в Париже; он оставил Уайльда в нужде и одиночестве, в тщетном ожидании получить от кого-нибудь аванс в счет будущей пьесы. В начале декабря Уайльд предложил Смизерсу воспользоваться услугами немецкого художника Анри Эрана, с которым его познакомил Анри Даврэ и который мог сделать иллюстрации к «Балладе», но из этой затеи ничего не вышло, поскольку Смизерс планировал сделать издание как можно более дешевым. Это новое разочарование, пусть и незначительное, соединившись с другими, образовало то самое «невыносимое ярмо», о котором много лет назад он писал в «Молодом короле». Уайльд поделился своими страхами с Робби, который и так вдруг оказался кругом виноват: именно на него Уайльд обрушился в связи с решением о прекращении выплаты ренты: «В целом же я полагаю, что ты проявляешь поразительно мало сочувствия к раздавленному, душевно надломленному и глубоко несчастному человеку»[573]. Но при всем этом Уайльд не потерял ни ясности ума, ни поразительного художественного и психологического чутья. Об этом можно судить по одной только фразе, которая не может остаться незамеченной в ворохе писем, полных страхов и терзаний: «Ужас тюрьмы заключен в контрасте между причудливостью внешнего вида и трагедией души»; в другом письме он повторил жестокую фразу, брошенную ему Робби: «Запомните навсегда, вы совершили пошлую и непростительную ошибку уже тем, что попались».