«Мое возвращение к Бози психологически было неизбежным (…) Я не могу существовать вне атмосферы любви; я должен любить и быть любимым (…) В последний мой месяц в Берневале я был так одинок, что хотел покончить с собой. Мир захлопнул передо мной свои врата, а калитка любви по-прежнему открыта.

Если меня начнут осуждать за возвращение к Бози, скажи им, что он предложил мне любовь и что я, в моем одиночестве и позоре, после трех месяцев борьбы с отвратительным филистерским миром, вполне естественно, не отверг ее. Конечно, с ним я нередко буду несчастлив, но несмотря на это я люблю его; уже одно то, что он разбил мою жизнь, заставляет меня любить его. „Я люблю тебя за то, что ты погубил меня“ — этими словами кончается одна из новелл в „Колодце Святой Клары“, книге Анатоля Франса, и они полны жуткой символической истины»[568]. Оскар знал, что его поступок равносилен самоубийству, знал, что Тернер, Росс, Харрис, то есть все, кто обеспечивал его существование, резко осуждали это безумие; но Бози был и оставался его страстью, и эта страсть обернулась трагедией, равно как и любая страсть в жизни Оскара Уайльда.

И вот он приехал в Руан, где задержался до 14 сентября, в то время как Бози снова уехал в Неаполь. 15 сентября он перебрался в Париж, остановившись в отеле «Эспань» и заказав оттуда номер в Неаполе. Немного стыдясь самого себя, он объяснял друзьям и знакомым свой отъезд, ссылаясь на климат нормандского побережья, на скуку, на англичан в Дьеппе, на невозможность продолжать работу в невыносимой атмосфере Берневаля. Ему никого не удалось убедить, кроме самого себя, причем даже это остается под большим вопросом.

В тот же день Уайльд написал американо-ирландскому поэту и писателю Винсенту О’Салливану, который бывал у него в Берневале, попросив его приехать. На следующее утро О’Салливан приехал в отель на улице Тетбу и нашел Уайльда в обществе Роуланда Стронга, парижского корреспондента газет «Нью-Йорк таймс», «Обсервер» и «Морнинг пост»; будучи воинствующим антисемитом, Стронг с большим интересом следил за развитием дела Дрейфуса и одним из первых подхватил слух о том, что вице-президент сената месье Шерер-Кестнер убежден в невиновности Дрейфуса и может представить тому доказательства. У Стронга были собственные надежные источники информации в кругу гомосексуалистов из окружения военного атташе Италии Паниццарди, и именно он рассказал Уайльду, которым неизменно восхищался, о деталях этого «дела», взбудоражившего общественное мнение.

Уайльд и О’Салливан отправились пообедать в скромный ресторан на бульваре Монмартр, где никто не мог узнать Уайльда. Уайльд был очень взволнован, сильно нервничал, рассказывая о своих планах поехать к Бози в Неаполь, о материальной стороне этого решения, и в конце концов признался: «Я еду в Италию сегодня вечером. Или, вернее, поехал бы, если бы не одно глупое обстоятельство. У меня нет денег»[569]. Тогда О’Салливан привез его на улицу д’Антен в Парижско-Нидерландский банк и вручил Уайльду сумму, необходимую для осуществления этого безумства.

На следующий день Уайльд принял в гостинице журналиста из газеты «Жиль Блаз», который описал его как высокорослого мужчину с руками, украшенными двумя перстнями с драгоценными камнями и каббалистическими знаками, подобными тем, какие можно найти в египетских пирамидах. Как пояснил Уайльд, один из камней он носил на счастье, другой — на несчастье, поскольку несчастье необходимо каждому, кто хочет стать счастливым. А кроме того, один из камней был зеленого цвета, потому что это цвет ада, но также и цвет надежды: «Чтобы войти в рай, нужно постучать только один раз, а чтобы попасть в ад, нужно постучаться трижды. Поверьте мне и любите зеленый цвет, любите ад; зеленый цвет и ад созданы для воров и художников». Он приводил цитаты из Верлена и Малларме, которому отдавал предпочтение, когда тот писал по-французски, так как «по крайней мере, на французском языке Малларме непонятен, чего, увы! не скажешь о его сочинениях на английском». После этого каламбура он улыбнулся журналисту, протянул ему руку и вернулся к себе в номер, чтобы закончить последние приготовления. Тем же вечером он уехал, сделав остановку в Экс-ан-Провансе, затем Генуе и наконец — в Неаполе, где у него был заказан номер в «Отель Рояль».

Жизнь его озарилась радостью. Он снова принялся за работу над «Балладой», написал либретто «Дафниса и Хлои» для Делхаузи Янга, поездил с экскурсиями по окрестностям Неаполя, в Паузилиппе, на Капри, без счета тратя деньги и постоянно пребывая в радостном возбуждении, которое ничто не в силах было омрачить: ни предостережения Карлоса Блэккера, ни угрозы леди Куинсберри, ни беззаботность Бози, ни огорченные упреки всех без исключения друзей, осудивших его безрассудство. Тем не менее на солнечное небо Неаполя вскоре набежали тучи в виде неизбежных английских туристов, которые, узнав Уайльда, начали его преследовать. Именно по этой причине он снял виллу Джудиче на виа Позилиппо, в которой рассчитывал провести зиму с наименьшими расходами, а главное, надеялся укрыться от назойливых глаз. Уайльд получил сто фунтов от Делхаузи Янга за «Дафниса и Хлою», которая так и не была поставлена, и еще триста от Смизерса за «Балладу Редингской тюрьмы» — он уже начал вычитывать гранки; в эти же дни Уайльд начал работать над «Флорентийской трагедией».

Обретет ли он покой от страстей, вернется ли к нему вкус к работе на фоне «дорического и ионического», как он говорит, пейзажа? Утверждать так значило бы не принимать во внимание Бози, который продолжал играть чувствами Уайльда, то покидал его, то возвращался, не пропуская ни одного портового продажного мальчика; Дуглас плевал на обиды, которые приходилось сносить Уайльду в неаполитанских ресторанах или открытых кафе на Капри, когда какой-нибудь возмущенный отец семейства посылал метрдотеля попросить Уайльда и Дугласа покинуть заведение. Это значило бы не принимать во внимание драматические обстоятельства, вытекающие из этого возврата к прошлому: лишение ренты, ревность Робби, отвращение Харриса. Констанс писала ему угрожающие письма, сообщая об этом Карлосу Блэккеру: «Сегодня я отправила Оскару короткое письмо, в котором прошу немедленно ответить на мой вопрос: был ли он на Капри и встречался ли где-либо еще с этим ужасным человеком. Я также написала ему о том, что его совершенно не интересуют сыновья, так как он даже не сообщил, получил ли фотографии, которые я ему посылала вместе с письмом, полным теплых слов»[570].

Бедная, наивная Констанс, ее жизнь была разрушена, а она все еще не могла поверить, что Оскар и Бози снова вместе, в то время как об этом знала уже каждая собака!

Уайльд внезапно осознал, что лорд Генри Уоттон был совершенно прав, говоря Дориану Грею: «Очарование прошлого заключается в том, что это прошлое». Настоящее постепенно превращалось в кошмар; нехватка денег все сильнее давала о себе знать, позорные стычки, наподобие тех, которые случались в Дьеппе, становились все более частыми; Бози нередко оставлял его в одиночестве, задерживаясь на Капри в гостях у богатой американки, которая занимала там великолепную виллу. Несмотря на предупредительность шведского врача и романиста Акселя Мунте, который, отдыхая на Капри, оказывал Уайльду теплый прием, он снова начал страдать от одиночества, на которое был обречен даже на итальянской земле. У него было мало надежды на то, что права на «Балладу» удастся успешно продать в Соединенных Штатах; нью-йоркский газетный магнат Уильям Рэндольф Херст явно не торопился с ответом. Что же до неаполитанской прессы, то она, напротив, без устали публиковала самые невероятные сообщения, которые отнюдь не способствовали улучшению и без того невыносимого положения Уайльда. Тем не менее он надеялся поставить в Неаполе «Саломею», хотя по всему было видно, что он и сам не очень-то верит в эту затею. Время для него растягивалось «наподобие стальной пружины», как напишет он сам, а за отчаянными попытками стряхнуть с Бози его безразличие все отчетливее проступала полная бесперспективность их отношений. Весь Лондон был в курсе его жизни в Неаполе, скандала на Капри, катастрофического положения, в котором он оказался и отголоски которого долетали и до Парижа: «Оскар Уайльд проживает сейчас в Неаполе и, как нам сообщили, очень нуждается»; Уайльд отозвался на это со свойственной ему иронией: «Парижский „Журналы“ посвятил мне симпатичную заметку, в которой говорится, что я умираю от голода в Неаполе; но ведь пока человек жив, французская публика расщедривается только на сонеты в его честь, когда же он помрет — готова скинуться на памятник»; Уайльд явно имел в виду общеизвестный факт, что один только муниципалитет Парижа заказал в последнее время чуть ли не тридцать пять памятников. Ренту от Констанс он больше не получал, маркиз Куинсберри был в курсе событий, леди Куинсберри с мольбой взывала к сыну. Из Капри в Неаполь, из Неаполя на Сицилию, то в гостиницах, то на виллах — роскошная и расточительная жизнь продолжалась. Уайльд был словно слепой, он не желал ничего видеть и слышать, не принимал упреков ни от Росса, от которого, кстати, больше чем от кого-либо зависел материально, ни от Шерарда, который продолжал защищать его, вопреки всему и всем. Его жизнь превратилась в сплошную череду ссор, расставаний, обид, а главное, — безразличия со стороны Бози. Он послал своему издателю посвящение к «Балладе», которое не будет помещено в издании 1898 года, но которое выражает глубокое чувство, несмотря ни на какие бури связывавшее его с Робби: