Наклонившись вперед, завис он над землей, как в падении: его тянуло вниз, но достичь земли он не мог. Руки — согнутые в локтях, отнимающиеся, инертные — лежали как на подушках, и вместе с тем словно зажатые в тисках. Даже ни одного из растопыренных пальцев не мог он согнуть. И когда Мардук в очередной раз предпринял яростную попытку перевернуться, его остановила ужасная боль. Он исхитрился взглянуть на левую руку. Оттуда, оттуда исходила жгучая — впору зареветь — боль. Пальцы, он видел, неестественно напряжены, отогнуты назад, к тыльной стороне ладони, — но такие же прямые, как раньше. Они все сломаны, вывихнуты… Мардук тихо застонал.

Он боролся со своими веками. Роговица у него засохла, веки же — веки не закрывались. Ох, если бы он мог их закрыть! Он совсем перестал двигаться, боролся теперь только с этими маленькими мышцами: с веками. Миллиметр за миллиметром заставлял их опускаться все ниже, пока не остались лишь совсем узкие щелки. Теперь — какое счастье! — он ничего не видел.

За его лобной костью шебуршились мысли: «Они… они… они подловили меня. Теперь я в руках у Цимбо. Я пропал. Я в руках у преступников. Все было напрасно». Горячая яростная безымянная боль накатила на него. За бликующими полосами зеркального забрала дрожало наливающееся синью распухшее лицо. Щелки между веками наполнились слезами. Грудная клетка, горло пытались всхлипнуть. Но только хриплый стон вырвался из-за стиснутых зубов. Элина умерла. Почему он не бежал вместе с ней куда-нибудь, на запад, на юг, не стал там с ней жить? Почему не захотел просто жить с ней? Нежная Элина погибла, ни за что ни про что, ушла во тьму в пустоту, и он сам скоро отправится следом… Ионатан тоже умер…

Мысли беспорядочно разбухали за его лобной костью. Там был разрастающийся лес, лошади с пленницами, привязанными к канату; этих женщин тащили вниз, на бесконечно длинном канате, над колеей в поле…

С трудом втянул он в легкие воздух. Зеркальная чешуя царапала ему шею. Эту чешую он хотел бы с себя сорвать. Он трясся, дрожал, пытаясь добраться до своих уже мертвых ладоней, но не находил к ним дорогу. Хотел позвать черного капитана, Анжелелли. Язык не слушался.

Заколочен-впряжен в подобие саркофага был он.

И неосознанно плакал, все безутешнее, — об Элине. Как попало опрокидывались в водопад, на мельничное колесо, его мысли. Ратуша заснеженные равнины лошади. И снова, и снова — Элина.

Его рот сосал. Точнее, он сам сосал, цокая согреваясь лепеча ворча причмокивая, — сосал то, что ему вкладывали в рот. Элина вкладывала ему что-то в рот, поила его. Он что-то посасывал и храпел во сне…

В глубоком обмороке — висящее, медленно оседающее тело: уже и грудная клетка не расширяется, и сердце замедлило удары.

Наступила ночь. Ботинок так и висел, носком вниз, рядом с подогнутой ногой. Тогда-то и замерзли медленно стекавшие слезы под забралом, на неподвижном лице; а чуть позже и веки смерзлись. Две тонкие корочки льда легли на губы, на распахнутый рот. Изморозь покрыла язык. И выстлала глотку.

Под утро люди Цимбо стали проверять аппарат, передвинули его на другое место. Тогда, незримое в тумане, тело второго консула с глухим стуком шлепнулось на замерзшую землю. Зеркальная броня разлетелась вдребезги. Вспугнутые шумом воины Цимбо увидели на поле странное черное пятно. Подобравшись поближе, разглядели: то было человеческое тело, неподвижно стоящее на земле — на четвереньках, как зверь. С головы свисали размотавшиеся чешуйчатые ленты. Очень медленно падали из открытого рта сгустки крови.

Под телом уже образовалась черная лужа.

ЦИМБО не допустил распространения слухов о смерти Мардука. Узнав, что бранденбургские орды остались без оружия, он велел самой сильной части примкнувших к нему, вооруженных аппаратами воинов атаковать лагерь бранденбуржцев под Магдебургом. Он и сам со своей ордой незаметно последовал за ними. И как только его воины собрались в заболоченной речной долине ниже лагеря бранденбургских военачальников — к которым Цимбо уже успел присоединиться, — он отдал собственные войска в руки противника. С его помощью людей, относившихся к нему с наивной доверчивостью, разоружили и взяли в плен. Ближе к вечеру их всех согнали в одну кучу, хотели — издевки ради — послать к Мардуку. Тут-то Цимбо и выложил свою козырную карту. Он показал бранденбуржцам окоченевшее тело консула.

Глубоко потрясенные, стояли они, с факелами, перед трупом — перед непривычно, жутко искривленным телом, на котором Цимбо продемонстрировал мощь своих аппаратов.

Военачальники совещались всю ночь, но не пришли ни к какому решению. Вернувшись к Цимбо, потребовали, чтобы он либо уничтожил большую часть своего оружия, либо передал это оружие им. Они все возненавидели Цимбо, потому что тот убил Мардука. Посягать на жизнь консула — не его это было дело. Они вели себя очень сдержанно, беседуя с плосконосым негром, который сразу по окончании разговора спрятался за спинами верных ему людей, за стеной из неодолимых аппаратов. Цимбо чувствовал, что бранденбуржцы скрежещут зубами от ярости. И с улыбкой пообещал отдать им оружие. Только, дескать — учитывая угрозу, исходящую от Ганновера и от Гамбурга — уничтожать эти аппараты было бы неразумно.

Между Штендалем и Виттенберге проходили большие собрания орд, под Штендалем — собрание их предводителей. Там появился и Цимбо, лишь изредка поглядывавший по сторонам сквозь узкие прорези глаз: смиренный невозмутимый скользкий, как всегда. Бранденбургские предводители дивились его коварству и его гигантскому росту. Негр пробормотал, что отнюдь не требует от них рабской покорности, а хочет лишь, чтобы его выбрали консулом. Он, дескать, был послан англичанами, чтобы подчинить эту страну Кругу народов, однако вскоре его намерения коренным образом изменились. Теперь он собирается продолжать политику Марке и Мардука.

Тело Мардука было забальзамировано. Под Штендалем Цимбо пришлось поклясться перед окоченелым телом (Мардука забальзамировали в той самой искривленной позе, в какой он нашел свой конец, обрушившись сверху на поле): он-де будет продолжать традиции, сложившиеся после Уральской войны, будет поощрять территориальную экспансию бранденбуржцев и уничтожит фабрики Меки, как только это станет возможным. Недовольство в ордах не улеглось ни после этой клятвы, ни в ходе последующих дискуссий. Оно продолжалось до тех пор, пока Цимбо не узаконил свою власть двумя акциями: во-первых, под Лауэнбургом он быстро и жестоко разгромил перешедших в наступление гамбуржцев; и, во-вторых, вернувшись из этого похода, подавил мятеж двадцати предводителей орд.

ЕЩЕ ДО ОКОНЧАНИЯ ЗИМЫ Цимбо обосновался в берлинской ратуше. Он стал третьим консулом Бранденбургского градшафта — и первым, который родился и вырос не здесь. К моменту, когда хитрый властолюбивый африканец ступил в зал ратуши и начал обживать это помещение с пирамидой из черепов (к которой добавил кости убитых им оборотней и предводителей орд), воинственные бранденбуржцы уже опять вырвались из своих тесных границ, опять через Штендаль и Виттенберге устремились на Ганновер — и в результате ряда успешных операций очистили от гамбуржцев Люнебургскую пустошь. Еще зимой вслед за ними потянулись массы переселенцев, прежде бежавших за границу, под защиту фабрик Меки. Цимбо сам укомплектовал еще сохранявшиеся фабрики Меки надежным персоналом — мужчинами и женщинами, ранее сопровождавшими его в боевых походах, — и наладил работу этих фабрик, так что огромное количество людей, недовольных прежним режимом, которые в свое время бежали на восток и занялись там обработкой полей, смогли теперь вернуться на запад и вступить в действующую армию.