— Я не понимаю, — завел свое Мевен, — почему Дэвида… то есть графа Рокслея, оставили на заставе и почему я не могу участвовать в бою.

— Потому что оба вы сомнительны, — охотно объяснил Валме, — но ты несколько меньше, ибо мой однокорытник. И вообще должен тебе заметить, что никаких упоений в боях, безднах и тем более лодках нет.

— Можно подумать, — взвился Мевен, — я не знаю, что такое война!

— Можно, — подтвердил Марсель. — Если бы знал, не рвался бы в драку. Уверяю тебя, после кэналлийцев дело тут найдется разве что ызаргам, но их у Кольца не водится. Зато, говорят, когда-то в Старой Барсине росли удивительные огурцы. Не то чтобы я верил…

— Ты дождешься, что я тебя вызову!

— До конца нынешних безобразий дуэли под запретом, — напомнил виконт, — на этом сошлись не только все регенты, сколько бы их ни было, но и покойный анакс в разноцветных…

— Рэй Валме, рэй Эчеверрия зовет.

— Сейчас прибуду, — по-кэналлийски откликнулся Марсель, — сохраняйте мне этого рэя, ибо он готов бежать в сражение.

— Да, рэй. — Обычно кэналлийцы изъясняющегося на их языке Марселя понимали, но ржали при этом, как лошади, однако передавший приглашение кавалерист даже не улыбнулся. Кэналлийцы прекратили улыбаться еще до того, как отряд, миновав знакомый обелиск, свернул к Старой Барсине. Никакого заката не было и в помине, но полторы тысячи всадников словно бы тащили его с собой. Вместе с очень голодными закатными тварями. Валме и сам не рад был, но в согласном конском топоте упорно проступала если не ночь, готовая расколоться, ай-яй-яй, струнным звоном, то сама струна, которая должна, видите ли, звучать. Кое-кто щипнул пару раз и изволил провалиться, а ты звени, звени, звени…

— Вечно, — пробормотал сквозь зубы виконт, посылая пегую к сгрудившимся у обочины офицерам. — Чтоб оно звенело вечно.

Валме оказался последним, а может, Эчеверрия решил больше никого не ждать.

— Все будет очень просто. — Переходить на талиг ради одного талигойца рэй счел излишним. — Нужен один решительный, в полную силу удар. Смять, окружить, рассечь на части и вбить в землю. Чтобы не успели опомниться и собраться. Дальше, за малыми руинами, брошенный город; если уйдут туда, достать будет трудно. Лагартос, мне нужны пленные. По паре горожан, солдат и офицеров. Не больше. Остальные не нужны никому, и их остаться не должно. Начинает первый полк, затем — второй, третий отрезает бегущих от брошенного города. Я остаюсь на тракте. При мне два эскадрона. Строимся за рощей на краю поля. Рэй Валме!

— Да, рэй Эчеверрия.

— Будете со мной.

Ну вот и славно, в бой можно не лезть. Никаких тебе сломанных шей и шальных пуль, а кэналлийцы не подведут… Только офицеру для особых поручений при особе Рокэ торчать в тылу, хоть бы и с наместником Алвасете, как-то неприлично.

— Вы в атаке участия не принимаете? — Вновь пускать в ход свой кэналлийский Марсель не рискнул. — Если нет, прошу разрешения вас покинуть. Понимаете, у меня там собака, и я не уверен, что Эпинэ за ней должным образом ухаживает.

— Львиная собака, я знаю. — Удивленным рэй не казался. — Запрещать вам я не могу. Вы — это вы. Отправляйтесь во второй полк. Эномбрэдастрапе.

2

Атака действительно началась, но Робер не чувствовал даже ненависти. Глупое и почти радостное ожидание боя Адрианова обитель выпила вместе с кровью Левия, и война вновь стала необходимостью выдержать, не отдать на растерзание семь тысяч человек, хотя и среди них нашелся… Нашлись…

— Балинт, что тут у вас?

— То же, что вчера. Блору пора, нам пока рано. Умер?

— Да, — не стал вдаваться в подробности Эпинэ.

— А убийца?

— Тоже.

Готти, словно поняв, виновато заскулил. А чем он виноват и что бы сделали с псом, загрызи он мальчишку прежде, чем тот швырнул роковой камень? Что ты сам делал с солдатами, стрелявшими в горожан, уже ставших убийцами, но еще не начавшими убивать? И чего не сделал с барсинским отребьем, хотя следовало? Когда толпа с кольями и топорами прет на баррикаду, все ясно; когда человек, один, пока еще один, бежит по улице, поди разбери, жертва он или мародер!

— Монсеньор, от Блора. Подходят.

— Вижу.

Как и прежде, «бесноватые» наступали с путающей решительностью, не обращая внимания на стрельбу со стен и собственные потери. Шли, подбадривая себя то ли криком, то ли воем, останавливались, чтобы выпалить по врагу, и снова шли. Не бегом, конечно, по такому лугу особо не побегаешь, но и не черепашьим шагом. И вновь возглавляли атаку не солдаты, как было бы в любой пристойной армии, — нет, первыми валили мародеры из горожан.

Нестройные, кое-как сбитые ряды неотвратимо приближались. Пули стали чаше посвистывать над террасой, а то и выбивать каменную крошку из многострадальных стен, но и из атакующих шеренг начали выпадать разномастные фигурки, словно проваливаясь в густой бурьян. Чем ближе к цели, тем точней стрельба, но добрых горожан это не пугало и не останавливало. Еще сотня шагов, и доберутся до проломов, начнется рукопашная, пойдут потери… Непозволительные потери.

— Живо к Блору! — Робер ухватил за плечо парнишку из беженцев, вызвавшегося, как и еще несколько ребят, быть посыльным. — Пороха не жалеть!

— Ага, монсьор!

— На сегодня пороха всяко хватит, — поддержал Карой, — а на завтра… Надо, чтоб не хватило барсинцев.

Распоряжавшийся у ворот Блор тоже понял, что врага лучше останавливать сейчас и с расстояния. Его люди начали бить чаще — помощники, заряжавшие мушкеты, трудились в поте лица. Дыма становилось все больше, белесые клубы заволакивали стрелков, грозя скоро скрыть происходящее на стене, но луг просматривался отлично, и там творилось нечто странное. Чем ближе подходили атакующие, тем медленней делался их шаг, а воинственные выкрики — тише и реже.

— Странно, — удивился и Карой, — сейчас им как раз нужен натиск, рывок. Пусть этого не понимают горожане, но уж офицеры-то должны сообразить.

— Может, обход затевают?

— Значит, — Карой протянул руку, — мне пора!

— Удачи! Приглядите там за «Лесным» проломом.

— Приглядим. — Витязь улыбнулся и внезапно сделал задумчивое лицо. — Как думаешь, кто теперь больше барсинцы, они или мы?

Робер зачем-то оглянулся. При свете дня бывшая резиденция ордена Славы выглядела беспомощной и жалкой, но предать ее было столь же невозможно, как и сгрудившихся за руинами людей.

— Мы, — твердо сказал Иноходец.

— Вот и я так думаю. Слава не отдала, и мы не отдадим. Живи!

— Живите!

Узнать бы, как оно было восемьсот с лишним лет назад, ведь остались же какие-то хроники! Левий должен знать… Лэйе Астрапэ, ничего-то кардинал больше никому не должен, так что не будет ни хроник, ни шадди, ни своевременных, подчас резких слов. Только то, что уже сказано. «Жизнь — величайший дар и величайший долг. Это я и вам напоминаю, герцог. На всякий случай». Что ж, долги приличные люди отдают. Сколько и пока могут.