Сюда частенько наведывалась Нэнси из близлежащего Парижа. «Она то и дело появлялась у нас, — вспоминала потом Диана, и хотя Мосли „предпочел бы ее не видеть“, — я всегда была ей рада. Ради меня они кое-как ладили, но им обоим это давалось нелегко. Надо полагать — манеры!»‹17› По утрам сестры обязательно болтали по телефону, и можно себе представить, как Мосли расхаживал из угла в угол, прищелкивая языком, пока достигшие средних лет девочки Митфорд, охая и ахая, сплетничали. Диане, как всегда, приходилось разрываться, испытывать дискомфорт, ведя себя сдержанно с сестрой, ибо ревность мужа простиралась и на эти отношения. Чудовищно! Сколько бы Диана ни отдавала мужу, он всегда требовал большего. Безусловно, он любил ее, но каждый любит по-своему. Любовь Мосли была эгоистической, если не сказать садистской: ему нравилось повергать богиню к своим стопам. Какое упоение властью — тем более над женщиной, подобной Диане!

А поскольку Диана всегда умела сохранить достоинство, поскольку ее невозможно было унизить, Мосли бесконечно ее уважал, и многолетняя игра, попытки добиться от нее покорности, превращалась в неиссякающую забаву.

И у него были основания относиться к Нэнси с подозрением. Что бы Диана про нее ни думала, они были очень близки — с чувством взаимоуважения и равенства, — но близость означала, что затаившаяся в Нэнси ревность давала о себе знать. Если Диана рассчитывала, что сестра поможет ей войти в парижское общество, она ошибалась. Нэнси не слишком желала знакомить своих блестящих друзей с супругами Мосли. Она даже Палевски пыталась какое-то время держать от них подальше. Быть может, руководствовалась желанием сохранить личное пространство. Хотя, конечно, не очень стремилась и услышать из уст Полковника восторженную хвалу неувядающей красе своей сестры.

Мосли не принимали в посольстве, которое ныне возглавлял сэр Оливер Харви, хороший знакомый Нэнси (в последнем своем романе, «Не говорите Альфреду», она описала, как он сменил знаменитых Диану и Даффа Купер). Дипломатам запрещалось посещать «храм». Ротшильды, понятное дело, и сами туда не рвались. Поэтому Нэнси могла решить, что ей невыгодно вводить дьявола Мосли в свой круг, лучше самой порхать вокруг них в Орсэ и создавать для них во Франции что-то вроде прежнего семимильного радиуса. Хотя более вероятно, что повлияли воспоминания о 1929-м, когда ее любимые друзья-эстеты, «свинбрукские сточные трубы», переметнулись к Диане. Нэнси покорила Париж — неужто уступить кому-то свою победу?

Верность коммунистическим идеалам осложняла Джессике жизнь, хотя она, разумеется, радовалась таким трудностям — она всегда любила драку. В 1950-м она с мужем хотела съездить в Англию, но не получила паспорт. Зато в 1952 году в Штаты приехала Дебора и потом рассказывала Диане, как перед ней «явилась некая фигура — Декка, но совсем другая… Ох, Хонкс!» Верная себе Джессика объявила, что прекратила переписку с Нэнси, потому что та «живет с [sic] голлистом».

Политика давно уже стала для Джессики чем-то большим, чем подростковая поза, источник ссор с сестрами. Ее муж позднее рассказывал, что Конгресс борьбы за гражданские права захватил не только чернокожее население, но и…белых, придерживавшихся левых убеждений… моя жена заинтересовалась. Она заняла должность секретаря-казначея филиала в Восточном заливе [она жила там, под Сан-Франциско] и на десять лет с головой ушла в эту работу. Дело вполне серьезное для начинающей. Каждый искал себе точку приложения сил, «массовую организацию», и это оказалось ее массовой организацией. Из всех адвокатов Восточного залива только я и мой партнер брались за такие дела‹18›.

В 1951 году через мужа — и Конгресс борьбы за гражданские права, который взял на себя защиту, — Джессика включилась в дело Уилли Маги, чернокожего парня из штата Миссисипи, обвиненного в изнасиловании белой женщины. Вместе с тремя подругами Джессика отважно отправилась в марш до Джексона, где линчевать негров было обычным делом и многие жители состояли в Ку-клукс-клане, и организовала массовый протест. Она была не одинока в своем убеждении, что доказательств вины Маги нет и судят его по расовым мотивам. К международной кампании в защиту Маги присоединились Уильям Фолкнер, Альберт Эйнштейн и Пол Робсон. Но президент Трумен не пошел на уступки. Маги был казнен. В прощальном письме жене он просил: «Расскажи людям, что они отбирают у меня жизнь лишь затем, чтобы держать негров в унижении». Джессика осталась в том же положении, что и Линда в «В поисках любви», беспомощно оплакивавшая «парней из Скоттборо» (девятерых чернокожих, обвиненных в изнасиловании двух белых женщин): «Конечно же, их отправят на электрический стул…»

И все же поведение Джессики было благородно. Она проявила тот аристократический пыл, что присущ Юджинии Малмейнс в «Чепчиках» — она никого не боялась, — и в кои-то веки единственная из Митфордов взялась за безусловно правое дело. Хотя в прессе ее ругали. Америка тряслась от страха перед коммунизмом — как Англия в 1930-е, — и защитники Маги изображались бандой провокаторов. Страх перед коммунизмом («красные под кроватью») проявился еще во время войны, когда власти применили в Вашингтоне «программу лояльности» и был учрежден комитет Дайса, предтеча будущего Комитета по расследованию антиамериканской деятельности. А уж к 1950-м годам, в эпоху ядерной угрозы, началась настоящая истерия. У Трюхафтов прослушивался телефон. Оба супруга находились под наблюдением. В отчете от 3 октября 1950-го ФБР «рекомендовало включить в списки подозрительных лиц вышеупомянутую», Джессику. Ее муж получил «письменную анкету», которая, как он позднее пояснял, хотя и не предъявляла никаких обвинений, все же содержала явную угрозу:

В 1951-м Комиссия штата Калифорния по борьбе с антиамериканской деятельностью вызвала Джессику для дачи показаний, и допрос был до странности похож на тот, которому Диана подверглась в Совещательном комитете в 1940-м. Джессику спрашивали, состояла ли она когда-либо в компартии, держала ли счет для Конгресса борьбы за гражданские права. Насмехаясь над ее акцентом, Джессику спросили, не записана ли она в теннисный клуб Беркли (все равно что спросить Эсмонда Ромилли, бывал ли он в Аскоте). На все вопросы, кроме этой последней издевки, она отвечала ссылкой на Пятую поправку. Как только допрос закончился и ее отпустили, она укрылась в безопасном убежище до самого конца слушаний. Страх перед повторными вызовами на допрос преследовал ее несколько лет. Опасность была вполне реальной, и Трюхафты жили в постоянной боевой готовности. За их передвижениями следили, любая их деятельность вызывала подозрения. Даже в 1971 году палата представителей включила имя Джессики в список «радикальных и/или революционных ораторов». Как в кривом зеркале, это отражало ситуацию Освальда Мосли, о котором Диана писала Деборе в 1966 году: «Он поставлен вне закона».