Особо следует отметить, что Диана охотно прощала Джессике поведение, за которое проклинала Нэнси, — и это при том, что Джессика упорствовала в своем противостоянии сестре-фашистке. «Публичная Декка — существо до крайности черствое и жесткое, — писала Диана Деборе. Но уточняла: — А в личном общении Декка есть Декка». Поразительные слова, если учесть, как Джессика обходилась с Дианой. Полная противоположность суду над Нэнси, которую Диана считала приятной в общении — но с холодной, как у ящерицы, кровью. И пугающе схоже с тем, как Джессика прощала Юнити, но не могла то же самое простить Диане. Иными словами, две королевы среди сестер Митфорд подвергались суду сообразно своей доминации — с резкостью, которая не распространялась на прочих членов семьи.

В то же время — типично для сложной сестринской игры — Нэнси и Диана вступили в заговор против Джессики, дружно издеваясь над ее помпезной праведностью. А Джессика в 1947-м на полном серьезе писала Нэнси, как опасно прощать Диану. К тому времени она родила второго сына, Бенджамина, и жила под Сан-Франциско, с головой уйдя в работу недавно созданного Конгресса борьбы за гражданские права и в сбор денег для компартии США. Эдакая миссис Джеллиби, яростно сражавшаяся за Дело, а семья пусть выживает как сможет. Ее свекровь Аранка — нью-йоркская модистка, уроженка Венгрии — была недовольна таким отношением и не понимала, как можно выпускать детей играть на грязный задний двор. Однако Джессика прониклась к ней искренней любовью. Аранка была, как ей казалось, более сердечной, теплой, не то что Сидни. Однако Нэнси, познакомившись с Аранкой, злорадно сообщала Диане, что свекровь постоянно жалуется на невестку: «Мой Боб и не думал стать коммунистом, пока с ней не познакомился». Диана в ответ процитировала Мосли: дескать, с учетом всех обстоятельств только одна из Митфордов навредила еврею — «Декка». Сомнительная шуточка в духе скорее Нэнси.

В 1948-м Сидни, которой исполнилось уже 68 лет, вылетела в Калифорнию, чтобы повидать Джессику (один бог ведает, что Джессика наговорила детям — они боялись, что их заставят кланяться бабушке). Это был впечатляющий шаг навстречу дочери: желание залечить разрыв, причиной которого якобы стали профашистские симпатии Сидни, хотя на самом деле корни вражды уходили глубже, в сферу эмоций. Последнее проявилось, когда Джессика внезапно обрушилась на свою гостью — принялась орать на Сидни прямо в кухне. Вспомнилась одержимость желанием учиться в школе — почему, почему, вопила она, Сидни ее не отпустила? Эта скорбь сама по себе была символом — трудно сказать, символом чего именно, разве что общего ощущения, что Сидни оказалась плохой матерью и не сумела создать Джессике правильное детство. Не слишком-то симпатичны подобные истерики в исполнении взрослой женщины, тоже успевшей причинить немало горя своей семье. Вероятно, Сидни также увидела в этом нечто американское. Ведь Нэнси так себя не вела (опять-таки напрашивается вопрос, отреагировала бы Сидни столь смиренно на ее истерики). Джессику она всячески пыталась ублажить, даже познакомилась с ее друзьями-коммунистами (знали ли друзья, что эта рука пожимала руку Гитлеру?). Зять ей понравился — и оказался достаточно умен, чтобы самому определять собственные отношения с компартией. В этом смысле визит был успешным, что, однако, не помешало Джессике вернуться к вопросу о своем ужасном воспитании в «Достопочтенных и мятежниках», а в более поздние годы блокироваться с Нэнси против матери.

Разумеется, Диану это возмущало. Она любила Сидни, которая во время войны проявила столь доблестную верность, и считала своим долгом ее защищать. Ей было омерзительно стремление Джессики демонизировать мать — эту же склонность она замечала у Нэнси и строго судила старшую сестру. Но Джессика не так ее беспокоила. Когда Нэнси не выразила особого желания пуститься в нелегкий путь на Инч-Кеннет, Диана писала Деборе: «Кажется, ей недостает сердечности», но Джессика, никогда не навещавшая мать, таким нападкам не подвергалась. Нэнси укрылась во Франции, но не разорвала узы так решительно, как Джессика, вынудившая Сидни пересечь Атлантику с оливковой ветвью в стареющих руках.

Безоговорочная преданность Дианы Мосли означала, что она разделяла и его отношение к людям, а он недолюбливал Нэнси. Диана была бы рада повидаться с сестрой, но ей всегда приходилось помнить о злобной — до зубовного скрежета — неприязни мужа и вести себя соответственно. Но было, возможно, и нечто большее. Дело в сложных — у Митфордов особенно сложных — отношениях между сестрами. Нэнси, безусловно, испытывала ревность по отношению к Диане, однако не была ли ревность взаимной? Не завидовала ли Диана творческому дару, создавшему идеальный небольшой роман, в котором Нэнси использовала общее семейное прошлое — а слава досталась только ей? Не завидовала ли Диана и свободе богемной парижской жизни, тогда как сама была прикована к капризному супругу? Вполне вероятно. А дружба Нэнси с Ивлином Во, который некогда всецело принадлежал ей? Когда Диана писала рецензию на опубликованную переписку Нэнси и Ивлина, она поделилась с Деборой не слишком-то обоснованным впечатлением: Нэнси была задета тем, что на фурор по поводу «В» и «не-В» Ивлин Во откликнулся поддразнивающим «Открытым письмом». Похоже, Диана хотела в это верить. Ей непременно требовалось доказать, что последние письма Ивлина были обращены к ней. Обе девочки Митфорд были страстными женщинами, пусть одна и прятала бурю чувств под слегка потрескавшимся лаком, а вторая — более удачно под обликом улыбающейся Мадонны. Какие бы чувства ни питала Нэнси к Диане, та отвечала ей не менее сильными чувствами.

Когда Нэнси сделалась автором бестселлеров, четыре сестры сочли, что могут достичь не меньшего успеха — о книге подумывала даже Памела («там будет только Еда!»), — и каждая на свой лад присматривалась к возможности эксплуатировать ту славу, которую принес семье роман «В поисках любви». Они тоже, как читатели, купились на созданный Нэнси миф, пусть и с оговорками, с оглядкой на собственные интерпретации. По поводу «Достопочтенных и мятежников» Нэнси писала: «В некоторых отношениях она увидела нашу семью… глазами моих книг»‹14›, и в той или иной степени это касалось всех сестер. Как Диана повела войска во тьму битвы, перейдя в 1932-м на сторону фашистов, так Нэнси начала новый этап в истории семьи, выведя Митфордов на ясный солнечный свет публичного обожания. Диана превратила их в «безумных Митфордов», Нэнси сделала их — даже если они изо всех сил этому противились — «девочками Митфорд».

В начале мая 1948-го Сидни вернулась из Сан-Франциско. В Лондоне ее навестила Диана, которая затем писала Нэнси, что у матери опять трудности с Юнити: «Сначала она потратила гинею на увядшие розы для Мули, а потом вынула из нее душу, твердя как безумная, что у нее жар…»

Двойственное отношение Нэнси к матери — в глубине души она хотела любить Сидни — и прежде косвенно выражалось в искренней тревоге о том, как мать справляется с жизнью. Она предлагала Диане — и Деборе, согласившейся с этим планом, — сложиться и оплатить для Юнити специальное заведение, «с личной сиделкой и огромным запасом постельного белья», но не понимала, как заговорить об этом с Сидни: «О, будь с нами Том!»