К удивлению Сергея, заявления о разводе не потребовалось. 27 ноября суд признал недействительным брак, заключенный в октябре 1923 года в ратуше Этталя, поскольку он не был зарегистрирован представителями Советского Союза. Брак лишился законной силы, как только они переехали в Москву. Это было редкое даже для сталинского правосудия нарушение закона. После смерти Сталина этот случай стал хрестоматийным в Советском Союзе и приводился в качестве возмутительного примера попрания всех норм юриспруденции. Во-первых, в документе указывалось, что брак был заключен не в 1923-м, а 1918 году, то есть до того, как Сергей уехал из России в Соединенные Штаты и познакомился с Линой. Во-вторых, утверждалось, что на момент вступления в брак и жених и невеста были советскими гражданами. О статусе двоих сыновей Прокофьевых даже не упоминалось.

Сергей примирился с абсурдным решением – возможно, потому, что оно давало ему желанную свободу и возможность жениться вторично. Меньше чем через два месяца после постановления суда, признавшего первый брак недействительным, Сергей, не поставив в известность Лину, взял в жены Миру. Спустя несколько недель Лине позвонят, чтобы она вышла на улицу за пакетом, затолкают в машину и отвезут на допрос на Лубянку.

Ольга ничего не знала об аресте дочери 20 февраля 1948 года, но предчувствовала недоброе. «С «ней» случилось что-то страшное? – спросила она у Габриэля и Веры Пайчадзе спустя четыре месяца после исчезновения дочери. – Я думаю, «она» на индексе – попала в список как иностранка?»[472] Ольга не называет Лину по имени, опасаясь последствий. Даже в посланиях ближайшим друзьям в Париж она боится написать лишнее. В августе 1948 года Ольга написала письмо Анн-Мари в надежде получить хоть какие-нибудь известия о дочери. В письме она высказывает робкую надежду на помощь со стороны Андрея Вышинского, прокурора СССР, который в то время находился в Париже. «Он, наверное, знает ее; может, есть возможность подойти к нему и спросить, где она, что с ней?»[473] Но продиктованная отчаянием просьба была бессмысленна, ведь Вышинский был печально известен своей причастностью к сталинским чисткам.

После ареста Лины в квартире раздался звонок. Святослав с Олегом открыли дверь. На пороге стояли три офицера МГБ: майор Г. А. Трифонов, капитан Н. Ф. Ковцов и лейтенант А. П. Бобров. Матери нет дома, сказали мальчики. Офицеры ответили, что знают об этом, поскольку они только что посадили Лину в машину, поехавшую на Лубянку. Начался обыск, опись вещей и изъятие предположительных вещественных доказательств. Обыск проводился в присутствии перепуганных сыновей Лины и помощника управдома, В. Я. Егорова, который с большей энергией и охотой исполнял обязанности осведомителя, нежели свои прямые обязанности. Среди изъятых вещей был рояль Сергея August Forster, пишущие машинки Smith Corona и Underwood, швейная машинка Singer, серебряный чайный сервиз, 86-томный «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона», 286 книг на иностранных языках, 68 журналов и огромное количество навсегда утраченных фотографий и документов.

Святослав вздрогнул, когда грабители обнаружили его коллекцию открыток с советскими лидерами. «Я давно собирал эти открытки и по неосмотрительности не понимал, что необходимо время от времени уничтожать те, на которых изображены репрессированные. Во время обыска один из офицеров нашел открытку с фотографией врага народа. Он отложил ее в сторону, чтобы подшить в дело. Я попытался протестовать: «Я купил их все вместе, в магазине они продавались комплектом»[474].

Обыск не имел никакого отношения к поиску улик. Фактически квартира была ограблена, ее содержимое изъято в соответствии со «специальным распоряжением» для «передачи в МГБ СССР»[475]. Украли украшения Лины, брошки, кольца, браслеты и часы. Все украшения были из золота, но в четырехстраничном перечне в четырех копиях они фигурировали как изделия из «желтого металла»[476]. То же самое относилось к серебряным столовым приборам – ножам, вилкам и ложкам, занесенным в список как металлические.

Самой большой потерей были рояль и драгоценная картина маслом, написанная художницей Серебряного века Натальей Гончаровой. На полотне были изображены изумительные белые цветы. Сергей и Лина познакомились с Натальей Гончаровой в Париже, когда она работала над декорациями для «Русского балета». Остальные картины, в том числе большой портрет Лины, остались в квартире; видимо, раздражительная женщина-офицер, появившаяся в тот вечер ближе к концу обыска, решила, что они не в ее вкусе. Однако картина Гончаровой ей понравилась. Она внимательно осматривала квартиру, когда ее тяжелый взгляд остановился на небольшой перламутровой иконе. «Дайте ее мне, а в опись не вносите»[477]. Она завернула икону в тряпку, сунула под мышку и вышла из квартиры. Грабеж закончился укладыванием в мешки семейной коллекции пластинок: 17 альбомов советских пластинок и 147 иностранных – включая оригиналы записей фортепианных произведений Сергея и выступлений Дюка Эллингтона, Бенни Гудмена и Рэя Нобла. Скрипач Юрий Жегалин вспоминал, как Прокофьев по его просьбе ставил пластинки с джазом во время вечеринки в квартире Прокофьевых в январе 1939 года. Мешки с пластинками оставили в квартире в опечатанной комнате, чтобы забрать в конце лета. Святослав сумел заменить некоторые зарубежные пластинки на стандартные советские – на семьдесят восемь оборотов, приобретенные на ближайшем рынке записи с частушками, купленные в магазине. Однако, когда пришло время забирать альбомы для услаждения слуха любящего джаз следователя или дознавателя, никто не заметил, что зарубежные записи заменили на обычные частушки. Некоторые из толстых, но хрупких пластинок на семьдесят восемь оборотов разбились, когда их тащили вниз по лестнице.

Только одна из изъятых вещей могла быть отнесена к антисоветским, идущим вразрез со сталинской социальной политикой. Она шла под номером 44: книга Мэри Бейкер Эдди «Наука и здоровье, с ключом к Священному Писанию», изданная в Бостоне в 1937 году. В описи название указано по-русски, хотя книга была на английском. Первое издание на русском языке вышло только в 1961 году. У Лины были и другие книги, связанные с Христианской наукой, но некоторые из них конфисковывать не стали. Например, сохранилась маленькая книжечка на хорошей бумаге, в обложке красного коммунистического цвета. Однако в ней о добре и зле рассуждала Мэри Бейкер Эдди, а ее идеи сильно отличались от сталинских. В книге, изданной в 1909 году, на английском и французском языках, содержались высказывания Мэри Бейкер Эдди о том, что «нет двери, куда может войти зло, и нет места для зла в разуме, заполненном добром»[478]. Книгу с размышлениями Эдди, похоже, не взяли, хотя одно ее название можно было интерпретировать как провокацию против Сталина: Ce que dit notre leader («Что говорит наш лидер»).