— Может, я ещё и прощенья просить должен у изменников?!

Алексей Данилович вдруг понял, что царь попросту хорохорится. Обращение, подписанное не только митрополитом, но и большей частью Боярской думы, видно, настолько потрясло Ивана Васильевича, что тут уж не до Федьки!

Недавно в Москву под охраной был привезён и после суда казнён князь Пётр Горенский. Басманов иногда поражался решениям царя, тот словно нарочно отправлял опальных бояр туда, откуда им было проще бежать, словно испытывал их. Так и кравчий поехал в Великие Луки воеводой и сразу постарался уйти в литовские пределы.

Но на сей раз воеводы рядом оказались расторопней чем у Курбского, боярина догнали и в Литве, задержали и привезли в Москву, как изменника, в цепях. Вместе с Горенским казнили и его двоюродных братьев Никиту и Андрея Чёрных-Оболенских. Хотя так повелось ещё со времён деда нынешнего царя Ивана Васильевича, государю казни ставили в вину. Скрипел зубами царь, но поделать ничего не мог.

— Изменников казнить не смей! Свою волю никому сказать не смей! Зачем же я царь?! — Лицо Ивана Васильевича перекошено от злости. — Сколько я должен терпеть чужую волю?!

Боярин молчал, гадая, к чему приведёт такое возбуждение государя. Ох, не сносить головы многим боярам…

— Сильвестра слушал! Адашева слушал! Бояр слушал! Дослушался — один бежит и письма гневные пишет, мол, обидел я его своей властью! А другие просто бегут! Митрополит о том не думает, что скоро русских бояр у Сигизмунда больше будет, чем в Москве!

Глаза царя вдруг стали насмешливыми, на губах появилось подобие ухмылки:

— А не дать ли мне всем желающим сбежать, а? А их владения себе забрать?

Не успел Алексей Данилович ответить, как царь сам ответил:

— Нельзя! Они, как Курбский, супротив меня же войной пойдут.

Уже позже за обедом он всё же усмехнулся снова:

— У Сигизмунда владений не хватит моим беглым боярам раздавать!

И всё же обращение митрополита и бояр ненадолго усмирило гнев государя, казни он на время прекратил. Но думать о том, как справиться с боярами, не перестал.

К осени Алексей Данилович так устал от царских метаний, что отпросился в своё имение подле Рязани. Как оказалось, к счастью для всей Московии. Потом Иван Васильевич объявил, что это воля Божья!

Сам государь, женив в сентябре шурина Михаила-Санлука Черкасского на дочери боярина Юрьева, отправился в поездку по монастырям. Свадьба удалась, гуляли долго, шумно и весело, царь подарил молодым Гороховец на Оке со всеми доходами от его промыслов и торговли. Алексею Басманову он со смехом заметил:

— А я не беднее Сигизмунда! Пусть Курбский себе локти кусает!

Алексей Данилович только головой покачал: эк государю никак не примириться с бегством давнего приятеля!

В окском имении Басмановых переполох, не так часто в последние годы наезжает сюда боярин. Он всё в Москве подле государя. А тут ещё с сыном наведался. Фёдора Басманова по молодым годам помнили как большого охальника, потому одни семьи принялись прятать своих девок, чтоб на глаза боярам не попались, а другие, наоборот, выставлять.

Боярин Алексей Басманов ехал верхом, боевую стать издали видно. Но перед воротами усадьбы спешился, негоже в ворота дома родного на коне въезжать. Нехотя спешился и молодой боярин Фёдор Алексеевич. Дворня уже вовсю суетилась, слух о том, что Басмановы подъезжают к имению, разнёсся быстро. На дворе собрались все, кто мог в тот момент отложить свои дела, приветствовать хозяев. Занятые продолжали работать, хорошо зная, что их отсутствие боярин простит, а вот нерадение к делу нет.

Управитель склонился перед боярами ниже некуда:

— Здоров ли, батюшка Алексей Данилович?

Тот довольно похлопал его по спине:

— Здоров, здоров! Как вы здесь?

— Всё ладом, батюшка.

Началась вольная жизнь с охотой, скачками по полям, пирами за полночь, но совсем не такими, как в Кремле, с непременной банькой с устатку и лебёдушками, готовы ми услужить своему боярину, потому как лучше услужить, чем быть запоротой или отданной псарям на расправу. Так шли день за днём, возвращаться в Москву не хотелось, хотя Басманов хорошо понимал, что ехать придётся. Втайне надеялся, что развезёт дороги и посидит он ещё до мороза в своём имении, но осень стояла тёплая и сухая.

Фёдор Басманов тоже времени даром не терял. Боярский сын портил местных девок. Это оказалось очень даже сладким занятием. А крепких, красивых девок в имении нашлось достаточно. Отец, однажды застав сына за таким занятием, едва заметно усмехнулся: видел бы это Иван Васильевич! Фёдор зло перекосил лицо:

— Государю донесёшь?

— С чего бы? — изумлённо поднял брови Алексей Данилович. — Ты же не с государыней лобызался, а с девкой дворовой. Она для того и есть, чтобы удовольствие своим хозяевам доставлять.

Сын недоверчиво покосился на отца. Тот хмыкнул:

— Ты, Федька, здесь душу отводи сколько хочешь, а вот в Москве осторожней.

И всё же меж Басмановыми остался нехороший холодок. Сам боярин Алексей Данилович тоже не чинился в его опочивальне перебывали все красавицы имения. Многие и в баньку ходили боярина парить.

Отец не собирался брать с собой на такое Фёдора, но тот случайно оказался рядом. Федьке в бане понравилось даже больше, чем тисканье девок по углам или в опочивальне. Голые красавицы были и интересней и доступней. Только одна, попавшаяся ему на дворе, не желала идти в баню с хозяевами. Басманов-старший плюнул бы на непокорную, и без неё хватает, а Федька упёрся:

— Как зовут?

— Парашей, — услужливо доложила другая девушка.

— Чья?

— Сидора Степанова дочь.

Фёдор взъярился:

— Я что, всех холопов по имени знать должен?!

Доносчица перепугалась, зачастила:

— Конюх он, конюх. А Парашка сосватана за Тимофея, тоже конюха, вот и чинится...

Басманов усмехнулся:

— Парашку ко мне!

Истопили баньку, привели туда Парашу. Девушка уже понимала, что хорошего ей не ждать, но решила лучше погибнуть, чем допустить своё бесчестие. Фёдор сидел, завернувшись в большое полотно, смотрел на вошедшую насмешливо:

— Ну что, красавица, не по нутру тебе царский любимец, боярский сын Фёдор Басманов? Я строптивых люблю, ежели угодишь мне, то позволю замуж за твоего конюха выйти и даже приданое немалое дам. — Девки, что уже стояли голыми в углу, ахнули — вот повезло дурёхе! — А нет, так пеняй на себя, пойдёшь стрельцам на потеху!

Девушка побелела. Она стояла всё так же молча, прижав руки к груди. В одной руке зажат крестик нательный. Жалела только об одном, что не успела убежать и утопиться, потому как понимала, что её опозорят и всю семью изведут.