С того путешествия Андрей полюбил океан. Потом он не раз плавал по нему и даже командовал кораблем. Но не зря говорят, что вторая любовь бывает крепче первой. Земные дороги полюбились ему еще больше. Особливо те, что ведут на Север. Климовский узнал, что у севера тоже есть притяженье и оно ничуть не слабее, чем океаническое. Впрочем, если ты идешь по белой пустыне и ветер бросает тебе в лицо снежную пыль, то пространство напоминает штормовое море, а сам ты – как корабль среди волн. И еще одно ни с чем не сравнимое чувство дает человеку Север – каждый впервые вступивший на эту землю ощущает себя первопроходцем. Нет ничего прекрасней, чем знать – ты торишь путь для тех, кто пойдет за тобой, ты открываешь неизведанное. И пусть подстерегают тебя опасности, пусть ждут впереди немалые трудности, ты все сможешь преодолеть, если движет тобой высокая цель служения людям…

Путешествие тем хорошо, что у человека в дороге много времени подумать обо всем. Конечно, оставшись наедине с дикой природой, он прежде всего занят мыслями о сущем: об еде, об устройстве ночлега. Но величие и красота окружающего мира не могут не навевать раздумий о вечном, о смысле бытия, о собственном предназначении.

В чем это предназначение? Андрей для себя решил давно. Надо быть самим собой, поступать так, как подсказывает тебе сердце, стараться никому не делать зла. И еще – надо побольше узнать о земле, на которой ты вырос. Узнать, чтобы рассказать другим, чтобы сделать жизнь на земле лучше. Ради этого, на самом деле, стоит жить!

…Мартовский снег, покрытый коркой наледи, тяжело проваливался под полозьями. Климовский и два индейца-проводника на трех собачьих упряжках медленно пересекали холмистую равнину, покрытую островками темного леса. Солнце, слепя глаза, катилось навстречу путникам, высоко, по-весеннему, прокладывая свою тропу в поднебесье.

Пушкин умирал.

Вторые сутки он лежал на кушетке в своем кабинете, в окружении тех, кого любил – друзей и книг. Страдая от раны, он окидывал взглядом окружавших его Жуковского, Тургенева, Данзаса, докторов Даля, Арендта, Спасского, переводил глаза на книжные шкафы с золочеными переплетами, словно говоря: «Прощайте, дорогие мои…»

Он чувствовал, что смерть близка, но мужественно вытерпел зондирование раны.

– Что, плохо со мною? – силясь улыбнуться, спросил у Арендта.

– Должен вам сказать, что к выздоровлению вашему надежды почти не имею… – честно ответил доктор. Отойдя от постели поэта, он шепотом сказал Жуковскому:

– Я был в тридцати сражениях, видел много умирающих, но такое терпение при таких страданиях…

Диагноз, поставленный медицинским консилиумом, был страшным: «Ранение, проникающее в брюшную полость, слепое, без пенетрирующего ранения кишки, но с нарушением целостности крупной вены».

– Зачем вы уменьшили заряд пороха? – вопрошали доктора и без того подавленного Данзаса. – Будь заряд полным, пуля пробила бы тело Александра Сергеевича насквозь, а не отрикошетила бы в живот от кости таза…

– Токмо из добрых побуждений… – оправдывался подполковник. – И я, и мсье д’Аршиак зарядили пистолеты одинаково, снизив заряд до минимума…

– Да, но противнику Пушкина сие пошло на пользу, а ему…

Поэт, словно услышав их, подозвал к себе Данзаса, продиктовал ему записку о некоторых долгах.

– Следует ли мне мстить за тебя, Саша? – спросил Данзас.

– Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином… Пусть позовут священника для исповеди…

– Кого?

– Первого попавшегося! – диалог изнурил Александра Сергеевича, и он умолк.

Из Конюшенной церкви позвали отца Петра. Он исповедовал поэта.

Когда поутру кончился приступ сильной боли, Пушкин попросил подойти Наталью Николаевну.

В заплаканной женщине трудно было признать первую красавицу. Александр Сергеевич благословил ее и детей, которых принесли к нему прямо из кроватей, полусонных. Он на каждого оборачивал глаза, молча клал на голову руку, крестил и отсылал прочь… Потом Пушкин сделал еще одно усилие и продиктовал письмо императору, думая не столько о верноподданническом долге, сколько о своих близких, которым после его ухода нужна будет опора.

Было очевидно, что поэт спешит сделать свой земной расчет, прислушиваясь к шагам приближающейся кончины.

В четырнадцать часов двадцать девятого января ему вдруг стало лучше. Взгляд прояснился. Александр Сергеевич попросил морошки и захотел, чтобы покормила его Наталья Николаевна. Тотчас послали преданного Никиту в торговые ряды за ягодой.

Обрадованный старик, зажав в кулаке полученную от хозяйки ассигнацию, в наспех накинутом полушубке выбежал за ворота дома Волконской и оказался в толпе денно и нощно дежуривших здесь почитателей поэта. Было морозно. Над головами витали клубы пара.

– Старина, как там Александр Сергеевич? Будет ли жив? – засыпали Никиту вопросами, точно мало им вывешиваемого ежечасно Жуковским бюллетеня о состоянии раненого.

– Даст Бог, поправится! – перекрестился Никита. – Ягод-от пожелал, батюшка наш… Дайте пройтить!

– Пропустите, дайте дорогу! – прокатилось по толпе…

– Что там такое, скажите, сударь, вы видите? – спросил Кирилл Тимофеевич Хлебников стоящего рядом с ним высокого студента.

– Наверное, доктор приехал… – силясь разглядеть, что происходит у ворот, ответил тот.

Кирилл Тимофеевич, узнав о ранении поэта, не смог усидеть в своем кабинете в доме у Синего моста, пришел сюда. К воротам было не протолкнуться. Люди стояли плотной стеной: дамы в дорогих мехах, офицеры, студенты, простой люд в поношенных салопах и зипунах, какие-то подозрительные личности с бегающими взглядами… Толпа все напирала. Неожиданно у Хлебникова сдавило сердце, перехватило дыхание.

Он с трудом выбрался из толпы, шагнул на мостовую и чуть было не оказался под колесами кареты с замысловатым гербом на дверце. Кучер, с трудом остановивший коней, заорал на него и замахнулся кнутом. Но не ударил– вид у Хлебникова был приличный, на бродягу не похож… Знатный господин в преклонных летах выглянул из окна кареты, посмотрел на Хлебникова, как смотрят на букашку, и постучал кучера по спине тростью с золотым набалдашником в виде головы Люцифера: «Трогай!»

«Кого-то мне он напоминает…» – только и успел подумать Кирилл Тимофеевич, как новая боль пронзила ему грудь. Он постоял, прислонившись к фонарному столбу, пока не полегчало, и побрел к своему дому. Мысли его сами собой вернулись к Пушкину. «Разве возможно, чтобы такой талант оставил Россию… – думал он. – Нас, обычных людей, много, а Пушкин – один! Уж если кому и жить, так ему! Он еще так молод. Смерть – не дело молодых. Старику умирать легче. Господь постепенно приготовляет его к смерти: забирает к себе всех, кто был ему дорог…»

У самого Хлебникова таких потерь не счесть. В один год на разных концах света одна и та же болезнь – чума – унесла двух его друзей: вице-адмирала Головнина и только что ставшего губернатором Верхней Калифорнии Луиса Аргуэлло… Не вернулся из своего путешествия на Кенай Андрей Климовский… В Тотьме ушел в мир иной сподвижник Александра Баранова Иван Кусков… Давно уже истлел в земле прах Николая Резанова и первой и единственной любви Хлебникова – Елизаветы Яковлевны Кошелевой… Если бы можно было заглянуть в завтра, узнать, что ждет там тебя и твоих близких…