Нет, не может поверить Лангсдорф, чтобы такой одержимый наукой человек, такой добрый и честный христианин, как Кирила Тимофеевич, вдруг связался с какими-то бунтовщиками! Георг Иванович поднялся с кресла и, пройдя несколько шагов, вернулся к столу. Он не знал, как ему поступить. Просто уничтожить письмо невозможно: бумаги предстоит передать по описи командиру ближайшего российского судна, идущего в колонии. Пропажа документа из тайной полиции будет сразу обнаружена. Но и отправить письмо, в котором находится приказ об аресте его друга, Лангсдорф не мог. И дело не только в его дружеском расположении к Хлебникову. Георг Иванович вдруг испугался, что при аресте писем начальника Новоархангельской конторы будут найдены и его послания, а значит, какая-то тень упадет и на него. Что может произойти потом, опытный дипломат представил без труда.

Он еще раздумывал, как поступить, когда подсказка упала с неба. На приказ об аресте Хлебникова шлепнулась капля птичьего помета. Лангсдорф запрокинул голову, и натуралист, сидящий в нем, тотчас отметил, что это пролетел гоацин – птица наподобие европейской кукушки, но с золотой грудкой и оранжевым хохолком. «Майн Гот!» – мысленно воскликнул Георг Иванович. Он, подобно Архимеду, мог бы сказать сейчас: «Эврика!», – ведь гоацин, сам того не подозревая, подарил ему идею. На память дипломату пришла забавно-печальная история, случившаяся во время кругосветного вояжа. Обезьяна проказливого графа Толстого залила чернилами корабельный журнал в каюте Крузенштерна. Сколько усилий приложил тогда Лангсдорф, по просьбе командира корабля силясь прочесть и восстановить запятнанные страницы. А ведь ничего ему не удалось!..

Генеральный консул вызвал слугу и попросил принести письменные принадлежности и салфетку. Когда все было исполнено и слуга удалился, герр Лангсдорф брезгливо взял в руки запачканное письмо и салфеткой бережно промокнул след, оставленный гоацином. Потом он вложил письмо в конверт, притеплил на прежнее место сургуч. Положил письмо на салфетку и опрокинул на него чернильницу. Убедившись, что чернила пропитались насквозь, оставил письмо сохнуть на солнцепеке. А сам, взяв чистый лист с дипломатическими водяными знаками, составил акт, из коего следовало, что данное письмо поступило в консульство в поврежденном виде…

2

Правитель Новоархангельской конторы Кирилл Тимофеевич Хлебников, только что вернувшийся из очередной поездки в Калифорнию, не подозревал, какие тучи сгущаются над его головой. Подобно своему далекому другу Лангсдорфу, он в это время разбирал почту, с той лишь разницей, что доставлена она была на Ситку из Европы не через Атлантику, а по наземному пути, через Охотск. Оттуда письма, газеты и журналы привез компанейский корабль «Волга», причем одновременно и послания из Санкт-Петербурга, и почту из островных отделов американской компании, куда «Волга» заходила по пути.

Кирилл Тимофеевич получил несколько писем: от бухгалтера Российско-Американской компании Боковикова, от вице-адмирала Головнина и от своего нового корреспондента – уналашкинского священника Иоанна Вениаминова, когда-то в миру звавшегося Иваном Поповым.

Все послания так или иначе касались событий в Санкт-Петербурге. «Конечно, стоит сожалеть, – писал священник, – сожалеть и удивляться. Таковой переворот, а может быть, еще и не закончившийся. Дай Боже, чтобы все утихло. О вы, великие и просвещенные умы! Какой стыд, какой срам навлекаете вы на нашу Россию! Что теперь скажут иностранцы. Ах! Вообразить горестно и стыдно – революция в России…»

Отец Иоанн – человек хотя и молодой, но хорошо образованный и рассудительный. Он приехал в колонии четыре года назад и уже успел заслужить здесь добрую славу миссионерским и научным подвижничеством. Уналашкинский батюшка изучил алеутский язык, составил азбуку для туземцев и начал преподавать им Слово Божие и читать проповеди на их родном языке. Теперь вот занялся переводом на него Евангелия от Матфея и краткого катехизиса. Кроме того, будучи мастером на все руки, отец Иоанн обучил многим ремеслам свою паству. С помощью алеутов построил на острове церковь, освященную в честь Вознесения Господня. Престол и его позолоту изготовил собственноручно.

И ежели такой добродетельный и святой человек считает произошедшее в столице позорящим Отечество, то, стало быть, так оно и есть. Хотя, как сообщил Головнин, замешаны в заговоре многие знакомые Кирилла Тимофеевича: служители компании Рылеев и Сомов, моряки Завалишин, Романов, Кюхельбекер… Всех этих людей Хлебников считал достойными и высокоучеными. Он даже, что тут скрывать, гордился дружбой с ними. Ведь, как поучает мудрый Бальтазар Грасиан в своей «Науке благоразумия», «Общайся с теми, от кого можно научиться. Да будет твое общение с друзьями школой знаний, а беседа – изысканно приятным обучением: смотри на друзей, как на наставников, и приправляй пользу от учения наслаждением от беседы. Дружба разумных взаимно выгодна: кто говорит, тому прибыль в похвале слушателя, а кто слушает, у того ума прибывает…» «Карманный оракул» испанского мудреца – подарок такого вот умного и благородного человека – губернатора Камчатской области генерал-майора Кошелева. Хлебников, как и советовал ему даритель, никогда не расстается с этой книгой. Она много раз выручала его добрыми советами, которые, как золотые самородки, рассыпаны по страницам. Но сейчас даже Грасиан вряд ли смог бы объяснить, почему все эти ученые и благородные люди оказались в числе бунтовщиков?

Хлебникову пришел на память давний разговор с испанским священником Альтамиро о Дмитрии Завалишине, в ту пору только что покинувшем Калифорнию и успевшем смутить падре предложением вступить в тайный орден то ли Восстановления, то ли Возрождения…

– Из таких, как дон Деметрио, – сказал тогда Альтамиро, – легко выходят ниспровергатели устоев общества…

Прав оказался настоятель монастыря. Как пишет Головнин, умышлял Завалишин цареубийство, за что и сослан на каторгу навечно. Если задуматься, так лейтенант и ему, Хлебникову, намекал на свою избранность для осуществления какой-то великой задачи. В одном из писем, уже из Санкт-Петербурга, предупреждал он Кирилла Тимофеевича о приближающемся времени величия и славы его, Завалишина, когда все с гордостью говорить станут, что знали его, и смогут объяснить наконец тайные мысли и непонятность его поведения. «Будьте тверды во мне. Если жив буду, сам воздам, – писал Завалишин, – ежели умру – мне воздадут. Молю Всевышнего, да укрепит меня и не допустит ослабнуть, дабы живу или мертву достигнуть мне цели своей. Молю вас, да и вы молитесь обо мне, и тогда послужит вам в пользу, что я теперь пишу вам».

Отсюда, из ситкинского отдаления, трудно понять, что имел в виду Завалишин, для чего и он, и Рылеев со товарищи затеяли переворот. Головнин в своем послании намекает, что заговорщики, дескать, пеклись о благе для Отечества, но выбрали для этого дурные средства. Как тут снова не вспомнить Грасиана, заметившего, что всеобщее восхищение снискать нелегко. Одних личных достоинств тут недостаточно. Чтобы завоевать благоволение народа, нужны благодеяния. Надо творить добро и не скупиться и на добрые слова, и на добрые дела. Но разве покушение на убийство помазанника Божия можно назвать добрым делом?

По мнению Кирилла Тимофеевича, совпадающему с размышлениями Грасиана, человеку необходимо с юности определить свое главное достоинство, свой дар, чтобы развивать лучшие из своих способностей и не насиловать свою натуру. Ошибки и преступления, совершаемые человеком, – не что иное, как следствие неправильного приложения его усилий, ведущее к жизненным разочарованиям. Взять того же Завалишина. Разве перед ним, человеком знатного происхождения, не открывались прекрасное будущее и возможность приносить пользу родине? Разве он не мог быть просто, по-человечески, счастлив, когда его полюбила замечательная сеньорита Мария? Нет, лейтенант мечтал о недостижимом. В результате не получил ничего. Сам он – в кандалах. Мария – жена другого. Во время последнего визита к Альтамиро Кирилл Тимофеевич поинтересовался ее судьбой.