С другого конца доносились иные призывы:

– Сычуги! Сычуги горячие!

– Горло телячье, хорошее горло!

– Покупай, не прогадаешь – рубец свежий!

Варится и тут же продается картошка. Жарятся огромные судаки и карпы. Витают в воздухе разные ароматы, смешиваясь с дымками жаровен. Аж слюнки текут!

Ах, эти воспоминания детства! Что может сравниться с ними? Разве что само детство с его играми, верой в справедливость и в доброту…

Кирилл не однажды спрашивал себя: почему большинство людей, сделавшись взрослыми, забывают те острые, неповторимые ощущения, которыми был наполнен их мир, когда они были детьми? Может быть, оттого, что перестают видеть окружающее в деталях, как видит его ребенок. Каждая мелочь в детском восприятии важна, она часть огромного целого.

Вот, натруженно гудя, гигантский шмель опустился на цветок, с которого посыпалась золотая пыльца. От налетевшего ветерка взмыли и понеслись над изумрудной поляной тысячи стрел одуванчика. На тонкой веточке звонко перекатывает в горле росинку соловей. Лучи солнца касаются юных щек и лба так нежно, словно целуют тебя. Травинки щекочут затылок, если лежишь и смотришь вверх. Там, в глубокой синеве, пасется стадо кудрявых облаков…

Только когда становишься мудрым, понимаешь: в детстве ты живешь ощущениями. Потому-то жизнь и кажется бесконечной, словно сказка, расказываемая зимними вечерами.

…Воет ветер в печной трубе. Потрескивает дорогая стеариновая свеча, затепленная специально для вечернего рукоделия. Сестра сидит за пяльцами. Лицо ее обмякло, подобрело: трудный день, наполненный хлопотами по-хозяйству, позади. Голос Ольги звучит совсем не строго, плавно, в лад повествованию.

– Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается… Допекла все же мачеха царя. Уговорила его пойти под венец. Назначен был день свадьбы. А царь в самый канун вздумал на охоту съездить. И надо же было ему оказаться в той самой стороне, где корчма стоит. Поохотился царь, а на обед решил в корчму заехать. Увидала царица-работница его в окно. Обомлела. Как поступить, не знает. Решила лицо сажей намазать, чтоб муж ее не признал. А сыну их, царевичу, уже тринадцатый годок пошел. Ладный паренек, смышленый… Царь тем временем в корчму зашел, велел своим ловчим вина да еды подать. А сам ни к чему не притронулся. Хозяин бухнулся на колени: чем мы тебя, царь-батюшка, прогневили, не ешь наш хлеб-соль, вином нашим гнушаешься? Отвечает царь, что до сих пор о супруге погибшей и сыне пропавшем печалится. А еще попросил он баньку затопить, авось, грусть-тоску паром разогнать получится.

– Что же дальше-то, сестрица? – торопит Ольгу Кирилл.

– Экой поспешник! Погоди, все узнаешь, – улыбается сестра и продолжает: – Так вот, топит царица-работница баньку, а сама тяжко вздыхает. Заметил это ее сынок, спрашивает: «О чем ты, матушка, кручинишься?» Тут царица и открылась ему. Подскочил царевич: «Пойду сейчас же к батюшке и объявлюсь, кто я есть!» – «Нет, – говорит ему мать, – ты дождись, пока царь в баню пойдет, да попросись его попарить. А коли заметит он, что ножки у тебя позолоченные, да начнет расспрашивать, ты отвечай, что все про все одна матушка знает». Сказано – сделано. Стал царевич царя парить, тот и заметил, что ноги у него блестят позолотою. Вышли они на крыльцо, начал царь у паренька выпытывать, какого он роду-племени да как здесь очутился. Поклонился царевич, однако, как мать велела, ни в чем не признается, на нее ссылается. Приказал царь привести к нему работницу. Предстала она перед ним. Царь глядит – не признает ее под сажею. «Кто такая?» – спрашивает. А царица свой вопрос ему задает: «Неужто ты, государь, свою супругу верную да сына-наследника признать не можешь?»

Ольга умолкла, тянет время, испытующе поглядывает на брата. А тот весь извертелся, так хочется узнать, чем же дело закончится.

– Ну, Оль, Оль… – жалобно канючит он. Сестра, смилостившись, заканчивает сказку:

– Рассердился тут царь: «Да как ты смеешь мне такое говорить! У моей-де супруги ручки белые по самый локоть отсечены, а у тебя, гляди, целы-целешеньки!» Не выдержала царица, разрыдалась: «Это Боженька пожалел меня, горемычную… Чтоб спасла нашего сыночка от смерти неминучей, вернул мне ручки белые…» Плачет царица, а слезы-то сажу с ее лица всю смыли. Узнал наконец царь свою жену. Стал ее и сына обнимать-целовать. Обо всем рассказала царю царица, а о злой мачехе в первую очередь. Как разгневался-то царь-батюшка: «Отольются мачехе ваши слезы!» Приказал он коней седлать и вместе с женой и сыном во дворец поскакал. А мачеха его возвращения на балконе поджидала. Увидела, что едет царь, а с ним – невестка ее, жива-здорова, бросилась с балкона вниз, оземь ударилась и превратилась в птицу черную. Каркнула и улетела… А царь с царицей и царевичем стали жить дружно и счастливо… Так и должно быть. Добрым людям за добро добром воздается, а зло само себя наказывает…

Да, неспроста вспомнилась Кириллу Тимофеевичу сестра и сказка, расказанная ею. Словно озарило его, понял, что за рубашку нашел он в сундуке у Климовского. Вышита она не кем иным, как Ольгой. Сестра, собирая его на Камчатку, декабрьским утром 1800 года положила в котомку две собственноручно расшитые рубахи. Одну Хлебников износил сам, а другую… Другую подарил другу – Абросиму Плотникову.

«Что же это получается, Господи? Неужто… – Кирилл Тимофеевич даже вздрогнул от предположения, пришедшего на ум. – Неужто Климовский – сын Абросима? Конечно, это еще только догадка… Но все как будто сходится. Давний рассказ Абросима об индианке с огненными волосами… Как же звали ее? Кажется, Айакаханн. По-колошенски это – Подруга Огня. Да-да, верно! Абросим говорил, что, прощаясь с ней, он оставил свою рубаху… Потом – рассказ Андрея о том, как в какой-то рубахе его нашел Баранов у крепости индейцев. И наконец, сама рубаха с его, Хлебникова, знаками… Она – главное свидетельство его правоты. Эх, знать бы наверняка, что мать Андрея – Айакаханн! Тогда бы все стало совсем определенно…»

Кирилл Тимофеевич долго еще дивился нечаянному открытию, сокрушался, что много лет знал Андрея и не догадывался, чей он сын. Хлебников стал вспоминать, как выглядел Абросим, и мысленно сравнивать его с Климовским. «А ведь похож, похож, – радовался он. – И как я раньше-то не замечал?»

Постепенно голова у него отяжелела, веки стали слипаться. Уже засыпая, он подумал: «Надо же, не иссяк плотниковский род… Крест Абросима, попавший ко мне, когда я готов был разувериться и в друге, и в людях вообще, я смогу передать его сыну… Тогда этот крест вернул мне надежду. Теперь она сбылась…»

7

Горизонт притягивает к себе, манит в даль неизведанную, сулит новые открытия, обещает новые встречи… Может быть, и человек живет по-настоящему только до тех пор, пока не угасает в нем притяжение горизонта.

Впервые зов пространства Андрей Климовский ощутил много лет назад, когда подростком плыл из Кадьяка на Ситку на старом компанейском суденышке, носящем имя «Святая Екатерина». Океан расстилался перед ним – от края до края. Он был неспокоен. Громады волн немилосердно раскачивали корабль, ветер жутко гудел в парусах. Но стихия завораживала.