Купила Алексею грубошерстный серый костюмчик и ботинки. Теперь они ходили обедать в другую, заводскую столовую, брали не одну, а две порции, наедались досыта. К зиме Шуре дали в старом доме освободившуюся комнатку.

С утра Шура уходила на завод, а Алеша — в школу. Из школы он шел в магазин за продуктами, дома варил суп, лапшу или картошку. Все он успевал: мыть полы, стирать, штопать, чистить кастрюли. Только не хватало ему времени на самое главное: на детство. Новая соседка по квартире смотрела на него и сочувственно качала головой:

— Мальчики вы мои, мальчики. Не было у вас никакой радости. Прыгнули вы сразу из люльки да прямо во взрослую жизнь. Старички мои милые.

Алешка чувствовал, что в словах этой доброй женщины большая правда.

— И все война виновата, — говорила соседка. — Если бы ее не было, как бы мы хорошо жили.

По ночам Алешка тоже думал о войне, о немцах, которых все проклинают. Злые, жестокие, напали они на нас, разорили все и ушли, побитые, восвояси. Жили бы в своей Германии, кто их звал? Если бы не они, были бы у него отец и мама. И у Кольки Леонова был бы отец, и у Славки Винокурова, и у Женьки Долгопятова, и у всех ребят в их классе.

Однажды в воскресенье, когда брат и сестра были дома, к ним постучался и вошел высокий мужчина с короткими седыми волосами и глубоким шрамом на правой щеке. Он с большим волнением и растерянностью смотрел на детей, стараясь признать их, тяжелой поступью пошел к столу.

— Господи! — сказал он, опускаясь на стул и не сводя глаз с Шуры и Алеши. — Это же вы. Как есть. вы. Вот ты, Шурочка, и такая большая. А с тобой, Алеша, мы никогда не видались. Ты на маму похож, я тебя сразу узнал.

Он замолчал, словно задохнулся от одышки. Лицо его стало бледным, покрылось холодным потом... Он улыбался детям и робко протягивал руку то к одной, то к другой головке.

Шура с недоумением смотрела на незнакомого человека, и теперь, когда он заговорил и улыбнулся, она припомнила его и закричала:

— Папа! Папочка!

Отец обнял детей. Слезы мешали ему говорить. Наконец он сказал:

— Это я, детки. Ваш отец. Я все знаю про маму, мне рассказали.

С этого дня Алексею открылась еще одна тайна жизни. Воскресший из мертвых отец потом много раз вспоминал о своих злоключениях и странствиях по белому свету. Он рассказывал детям, как, тяжело раненный, попал в плен, как жил в каторжном лагере в Германии и работал на подземном заводе и как немецкий рабочий Франц Мюллер помог ему бежать в Чехословакию, в партизанский отряд, где он продолжал воевать с фашистами до самых последних дней войны.

Но несчастия отца на этом не кончились. Слишком долгим и тяжким оказался его путь домой.

Теперь им жить стало лучше.

Отец поступил механиком в авторемонтную мастерскую. По вечерам сидел дома, разбирал чертежи автомобильных моторов, копался в журналах.

Алексей часто ходил к отцу в мастерские, смотрел, как механики ставят автомобили на яму, подлезают под их брюхо, все ощупывают и осматривают. И так полюбил все это Алешка, что уже и не мечтал о другой профессии. Он поступил в ремесленное училище, в котором несколько лет назад училась Шура, а когда кончил его и стал фрезеровщиком, попросился на работу к отцу в авторемонтные мастерские.

Шура вышла замуж за Костю Николаева, который работал на электроподстанции техником. Раньше Костя жил в общежитии, а теперь переехал к Шуре. Семья прибавилась еще на одного человека.

Алексею не только нравилось чинить машины, но и очень хотелось научиться самому управлять автомобилем. И в течение одного лета он постиг нехитрое искусство водителя, получил права.

Работал Алексей в одном цехе с отцом и замечал, что отцу-старику тяжело. Часто он возвращался домой усталый, брал газету и затихал в своем кресле. И только один раз после тяжелой одышки с грустью сказал Алешке:

— Устал я, Алексей. Сердце сдает, и голова кружится. Били меня там, в Германии, и травили газами в подземелье. Завод был химический, кругом вонь и отрава. А били по голове, сволочи. Будь проклята эта Германия...

«Интересно, что скажет отец, когда узнает, что меня послали служить в Германию?» — подумал Алексей, засыпая на полке вагона, которая мягко и плавно покачивалась.

Проснулся он ночью, поезд стоял, слышались мужские голоса за окном. В вагоне все спали. Он подошел к окну и при свете, падающем от одинокого фонаря, взглянул на часы. Было без четверти два. Он вышел из купе, нашел проводника.

— Почему стоим?

— Германская граница.

— А там что блестит? Река?

— Одер. По одну сторону Польша, по другую ГДР. Сейчас будем в городе Франкфурте. Спал бы.

— Да нет уж, не спится.

Алексей вернулся в купе, встал у окна, вглядываясь в огни.

С полки раздался голос Бондарчука:

— Германия?

— Да, — сказал Алексей. — Река Одер.

Бондарчук поднялся с постели. С верхней полки спустился Иванеев, а вслед за ним — Серегин. Все четверо молча прильнули к окну.

«Вот она, Германия, — подумал Алексей. — Какая же она теперь? И какие они, немцы, в новой демократической республике?»

Поезд плавно тронулся с места, медленно покатился по рельсам, осторожно пошел по мосту, под которым синеватым лунным светом тускло поблескивал Одер. Потом справа и слева сомкнулась темнота, изредка разрываемая пучками желтого света придорожных фонарей. С каждой минутой количество надвигающихся огней становилось все больше, и, наконец, из мрака выплыл большой остров обжитой земли, ярко освещенной огнями. Это был город Франкфурт-на-Одере.

Поезд остановился у освещенной платформы. В ночное время здесь совсем не было пассажиров. Прямо напротив окна, из которого смотрел Алексей со своими товарищами, на перроне стоял немецкий солдат с автоматом: пограничник из войск Германской Демократической Республики. Его взгляд встретился со взглядом Алексея и задержался на нем. Алексей и немецкий солдат смотрели друг другу в лицо. И Алексей при виде немецкого солдата совсем не испытывал к нему ни вражды, ни ненависти.

— Справный солдат, — сказал Бондарчук над ухом Алексея. — Одет честь честью,