— Усаживайтесь, — сказал Эмори, показывая на старенький стол, окруженный разномастными стульями. Он был покрыт скатертью с узором в виде танцующих синих чайников.

Саймон, Катарина и Люк сели за стол. Эмори поставил перед ними стаканы и кувшин с чем-то вроде чая. Достал из холодильника яйца и бекон.

— Сегодня у нас двадцатое, — сказал он. — Так что летим завтра.

С этими словами он разбил яйца в миску, положил на гриль кусочки бекона.

— А что это за новая планета? — спросил Люк.

— Мы называем ее Поманок.[50]Полет туда займет тридцать восемь лет. Многим из нас долететь не суждено.

— Поэтому-то вы берете детей.

— И поэтому тоже. Но ведь это наши дети, мы бы так и так их взяли.

Эмори вылил яйца на сковородку.

— Корабль я купил у свидетелей Иеговы. Они распродали весь свой флот, когда стало ясно, что спутниковое вещание накрылось.

— Что известно об этой планете? — спросил Саймон.

— Четвертая от своего солнца. Вдвое меньше Земли. Климат, по-видимому, умеренный, атмосфера почти наверняка пригодна для дыхания. О том, есть ли на ней жизнь, мы не знаем.

— А наихудший вариант?

— Планета может оказаться совершенно мертвой. Там может быть слишком жарко или слишком холодно. Диапазон приемлемых температур довольно узок Даже небольшое отклонение делает планету непригодной для жизни.

— Вот вы прилетите и увидите, что жить на планете невозможно…

— Там и останемся. Вернуться уже не получится.

— Понял.

— У нас бывают видения, — сказал Эмори.

— Видения?

— У меня, у Отеи, у некоторых еще. Мы видим горы и реки. Огромные деревья с плодами на ветвях. Мы видим ослепительной раскраски птиц и маленьких умных зверьков, похожих на кроликов. Первое такое видение было у меня несколько лет назад. Когда я рассказал о нем Отее, она призналась, что за несколько месяцев до того видела то же самое, но рассказывать не стала.

— Узнаю надианку, — сказал Саймон.

— Когда я рассказал о видении остальным, двое, ребенок и старик, выступили вперед и сказали, что видели в воображении такой же мир. С тех пор видения приходят ко многим из нас, и никогда не знаешь, когда это произойдет. Общая картина всегда одна и та же, но со временем появляются все новые и новые детали. На прошлой неделе мне привиделась тихая рыбацкая деревенька на берегу океана, но ее обитателей я рассмотреть не смог. Твайла, вторая по возрасту девочка, явственно видела теплый дождь, который начинался каждый день ближе к вечеру и шел около часа, а после него небо снова становилось ярким и безоблачным.

Саймон взглянул на Люка и Катарину. Катарина, как и следовало ожидать, была невозмутима. Люк же посмотрел на Саймона со значением. Сумасшедшие. Все эти люди тронулись умом.

— Мы понимаем, что идем на риск, — продолжал Эмори. — Но считаем, что лучше рискнуть, чем оставаться здесь. Все так считаем. Если не боитесь, можете присоединиться к нам.

— Нам надо подумать. Можно? — сказал Саймон.

— На размышления у вас приблизительно тридцать два часа… Ну вот, яичница готова.

После еды Эмори отвел их наверх и показал спальни — выкрашенные в белое и почти без мебели, в каждой была только откидная кровать и деревянный стул. Люк и Катарина сразу улеглись, а Саймон захотел поговорить с Эмори с глазу на глаз.

— Конечно, конечно, — сказал Эмори. — Полагаю, нам с тобой надо многое обсудить.

Они вышли из дома и пересекли двор, на котором дети затеяли какую-то шумную игру. За игрой, рассеянно помахивая хвостом, сонно наблюдала лошадь. На заднем плане исполинской серебряной раковиной возвышался космический корабль. Он едва удерживал равновесие на трех тонких опорах, которые подвели его при трех из пяти совершенных им посадок.

— Твайла любит эту лошадь, — сказал Эмори, когда они проходили мимо детей. — Она даже требует, чтобы мы взяли ее с собой.

— Поманок… — проговорил Саймон.

— Не хуже любого другого имени.

— Рожденный на Поманоке, похожем формой на рыбу… одинокий, я запеваю на Западе песнь Нового Света.

— Именно, именно.

Миновав амбар, они вышли на усеянное цветами клевера поле.

— Зачем вы прошили во мне стихи? — спросил Саймон.

— Стихи все любят.

— Да бросьте.

— Хорошо. Расскажу. Создавая вас, я очень увлекся. Вы должны были получиться выносливыми и адекватными. Послушными. Безвредными. И лишенными эмоций.

— Я это знаю.

— Первые несколько попыток окончились полным провалом.

— Слышал.

— В клеточные линии вкрадывались некие непредусмотренные свойства. Это всех удивляло. Как потом выяснилось, в геноме имеются исключительно трудно выявляемые темные пятна, особые индикаторы и определители, которые обусловливают… неожиданные результаты. Первые экспериментальные симулы были склонны к унынию и самоубийству. Этой склонности мы решили противопоставить чип выживания. Вторая партия оказалась состоящей сплошь из бесконечно счастливых убийц. Они постоянно пребывали в исступленном восторге. От счастья в них просыпалась жестокость. Как будто другого выражения своему счастью они просто не находили. Один из них в клочья порвал лаборанта — со смехом и все повторяя, как он любил того парня. Потом сожрал его печень. Этого пришлось уничтожить.

— Понятное дело.

— Нас подвело самомнение. Мы недооценили сложность генома. Снова и снова оказывалось, что, когда мы пытаемся удалить одно какое-то качество, тут же с десятикратной силой проявляется другое, вроде бы никак с ним не связанное. Честно говоря, знай заранее, какие встретим трудности, мы, подозреваю, не стали бы вас создавать. Но, однажды начав, мы уже не могли остановиться. Вернее, это я не мог остановиться. У других хватило здравого смысла прекратить эксперименты и впредь считать всю затею любопытной идеей, которая себя не оправдала.

— То есть вы рассматриваете меня как эксперимент, — сказал Саймон.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Давайте дальше.

— В третьей серии экспериментов я вложил в вас стихи.

— Зачем?

— Чтобы добиться равновесия. Сгладить проявления крайностей. Я мог поставить заглушку на вашу агрессивность, мог запрограммировать вас так чтобы вы были добрыми и внимательными к другим, но кроме этого мне хотелось дать вам способность нравственного суждения. Чтобы вы могли ориентироваться в ситуациях, которые я не способен был предвидеть. Я полагал, что если заложу в вас произведения великих поэтов, вы сумеете лучше оценивать последствия собственных поступков.