– У тебя есть работа…

Целыми днями Мара ходила словно в тумане; ее страх напоминал айсберг, холодный и твердый. Ей было страшно оказаться бездомной. Она видела уличных мальчишек в Портленде, которые попрошайничали, спали на ступенях крыльца на грязных одеялах, рылись в мусорных баках в поисках еды, а деньги тратили на наркотики.

И рядом не было никого, с кем можно было бы поделиться своим страхом. Ни мамы, ни близкой подруги. От осознания этого она чувствовала себя еще более одинокой.

А потом вспомнила слова Талли: «Я могу только любить тебя».

Эта мысль прочно засела в голове, и избавиться от нее было невозможно. Сколько раз Талли предлагала ей помощь? «Я не сужу людей. Я знаю, как трудно оставаться человеком».

Теперь Мара знала, куда идти.

На следующий день, ничего не сказав Пакстону, она позвонила на работу, сказалась больной, взяла последние несколько долларов и купила билет на автобус до Сиэтла.

У квартиры Талли Мара появилась в начале восьмого вечера. Долго стояла перед дверью, минут пятнадцать, не меньше, пытаясь собраться с духом и постучать. Наконец она решилась.

Никто ей не открыл.

Мара сунула руку в карман и достала запасной ключ. Отперла замок и вошла в квартиру. В квартире было тихо. Везде горел свет, а в гостиной тихо звучала музыка – из плеера Талли. Мара узнала песню – «Алмазы и ржавчина», – эту песню записала для Талли мама, когда заболела. Их песню. Талли-и-Кейт. Интересно, Талли когда-нибудь слушала что-то другое?

– Талли?

Крестная вышла из спальни, похожая на бродяжку – спутанные волосы, мешком висящая одежда, потухшие глаза.

– Мара, – сказала она и остановилась. Вид у нее был странный. Руки дрожат, лицо бледное. Она все время моргала, как будто не могла сфокусировать взгляд.

Она под кайфом. За последние два года Маре часто приходилось видеть людей в таком состоянии.

Мара сразу же поняла, что Талли не сможет ей помочь, эта Талли, которая едва держится на ногах.

И все же Мара попыталась. Просила, умоляла, уговаривала дать ей денег.

Талли была ласковой, и глаза ее наполнились слезами, но в конце концов она отказала.

От обиды и разочарования Маре хотелось плакать.

– Мама говорила, что я могу на тебя рассчитывать. Когда она умирала, она сказала, что ты мне поможешь и будешь любить меня, несмотря ни на что.

– Я пытаюсь, Мара. Я хочу тебе помочь…

– Если я буду делать то, что ты хочешь. Пакстон был прав! – Последние слова Мара выкрикнула.

Не дождавшись ответа Талли, она выбежала из квартиры. И только на автовокзале в центре Сиэтла, сидя на холодной скамье, поняла, как разрешить свою проблему. Перед ней лежал один из тех журналов, которые рассказывают о знаменитостях. Он был открыт на статье о Линдсей Лохан, которая во время испытательного срока после лечения попала в аварию на своем «мазератти». Заголовок гласил: «ЗВЕЗДА СОРВАЛАСЬ ВСЕГО ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ПОСЛЕ ВЫХОДА ИЗ РЕАБИЛИТАЦИОННОГО ЦЕНТРА».

Мара подобрала журнал, набрала телефон «горячей линии» и сказала: «Я Мара Райан, крестная дочь известной телеведущей Талли Харт. Сколько вы заплатите за историю о ее проблемах с наркотиками?» Она произнесла эти слова и почувствовала, как у нее похолодело внутри. Иногда сразу понимаешь, что поступил подло, совершил недостойный поступок.

– Мара? Посмотри-ка на это.

Голос доносился словно издалека. Она медленно приходила в себя, вспоминая, где находится: на полу в гардеробной Талли.

Ее крестная мать в больнице. В коме. Мара пришла сюда, чтобы найти «айпод» с любимыми песнями Талли, надеясь – всего лишь робко надеясь, – что музыка пробьется сквозь тьму и поможет ей очнуться.

Мара медленно повернулась и увидела Пакстона, который в одной руке держал недоеденный гамбургер, а другой рылся в шкатулке с драгоценностями Талли.

– Пакс…

– Нет, правда. Ты посмотри! – Он показал ей большую бриллиантовую серьгу. Даже здесь, в темной гардеробной, она сверкала всеми цветами радуги.

– Положи на место, Пакстон, – бесцветным голосом сказала Мара.

Он улыбнулся своей ослепительной улыбкой.

– Брось! Твоя крестная даже не заметит. Подумай только, Мара, мы можем поехать в Сан-Франциско, как и мечтали. Ты же знаешь, что у меня творческий застой. Это все из-за денег, из-за того, что их у нас просто-напросто нет. Как я могу сочинять, если ты на работе и тебя весь день нет рядом? – Он шагнул к ней, протянул руки, притянул к себе, призывно прижался к ее бедрам. Его ладони скользнули по спине Мары, сжали ягодицы. – Это может стать нашим будущим, Мара. – Его вызывающий взгляд пугал ее.

Мара высвободилась из его объятий и отступила. Кажется, впервые за все время она заметила его нагловатый взгляд, презрительную усмешку на тонких губах, изнеженные в безделье белые руки, вызов в его одежде.

Он вынул из мочки уха череп из черненого серебра и вставил на его место бриллиантовую сережку Талли.

– Пойдем!

Пакстон был так уверен в ней, нисколько не сомневался, что Мара не выдержит его напора. А разве могло быть иначе? С самого начала так всегда и было. В приемной доктора Блум она встретила красивого юношу, начинающего поэта с изрезанными запястьями, который обещал избавить ее от мук. Он позволял ей плакать в его объятиях, говорил, что его песни и стихи изменят ее жизнь. Объяснял, что резать себя – это нормально, и не просто нормально, а прекрасно. Она покрасила волосы, потом обрилась наголо, выбелила лицо. Потом ринулась за ним в пропасть, покинув привычный мир, и позволила тьме соблазнить и поглотить себя.

– Почему ты меня любишь, Пакс?

Он посмотрел на нее.

Маре казалось, что ее сердце висит на серебряном крючке.

– Ты моя муза, ты же знаешь. – Он лениво улыбнулся и снова принялся рыться в шкатулке с драгоценностями.

– Но ты уже давно ничего не пишешь.

Пакс повернулся к ней. Она видела, как вспыхнули гневом его глаза.

– Что ты об этом знаешь?

И ее сердце сорвалось с крючка, полетело вниз. Мара вспомнила о любви, в которой она выросла. О том, как родители любили друг друга и своих детей. Она шагнула вперед, испытывая странное ощущение, словно освобождалась и одновременно становилась взрослой. Она вспомнила вид, открывавшийся из гостиной их дома на острове Бейнбридж, и вдруг почувствовала острую тоску по той, прежней жизни, по девочке, которой она когда-то была. Дом по-прежнему ждал ее – там, на другой стороне залива.

Тяжело вздохнув, Мара произнесла его имя.

Пакс посмотрел на нее: раздражение заострило его подбородок, сделало взгляд мрачным. Она знала, как он не любил, когда она ставила под сомнение его талант. Но если подумать, ему вообще не нравилось, когда Мара задавала вопросы. Больше всего он любил ее, когда она была тихой, пришибленной и резала себе руки. Что же это за любовь?