Всю ночь Джемайма провела без сна. Ей рисовались такие мрачные картины, что она еле дождалась утра. Но наступивший день показался таким гнетущим, что Джемайма пожалела о ночном одиночестве. В течение следующей недели она, казалось, не видела и не слышала ничего, кроме того, что могло убедить ее в привязанности мистера Фарквара к Руфи. Даже ее мать говорила о сватовстве как о чем-то неминуемом и только сомневалась, понравится ли это мистеру Брэдшоу, так как его одобрение или неодобрение служило для нее мерилом всех вещей.

— Боже милосердный! — молилась Джемайма в мертвой тишине ночи. — Испытание слишком велико, мне его не вынести… Моя жизнь, моя любовь, все самое главное во мне, все, что есть я во времени и в вечности… И с другой стороны — всепрощающее милосердие. Если бы она была другой! Если бы она хоть раз выказала свое торжество, продемонстрировала осознание своего превосходства, если бы она постаралась хоть как-то завлечь его дорогое для меня сердце — я бы давно дала себе волю и отделала бы Руфь, хоть и не сказала бы ничего другим. Да, я унизила бы ее, хоть бы мне пришлось лечь в могилу через минуту. Искушение слишком сильно для меня. О Боже! Где же Твой покров, в который я верила в детстве и о котором и теперь слышу людские толки, будто он утешает все житейские треволнения?

Никакого ответа не последовало на этот вопль души, хотя Джемайма втайне надеялась увидеть знамение с неба. Но сквозь мрак ночи стал проглядывать отблеск зари.

Для конца августа стояла великолепная погода. Ночи были светлы, как и дни, повсюду, кроме речных долин, с которых поднимались туманы, сливавшие воедино бледное небо и лежащие внизу полосы земли. Не знающие горя и забот, Мери и Лиза радовались погоде и открывали новые прелести в каждой подробности начинающей увядать природы. Они просили отправиться на прогулку по горам, пока ветры еще не возмутили мирной тишины осени, и получили разрешение назначить ее на следующую среду — день накануне праздника. Девочки упросили было мать предоставить им для этого и весь праздничный день, но отец об этом и слышать не захотел. Миссис Брэдшоу предложила пораньше пообедать, но идея была с негодованием отвергнута детьми. Что же это будет за прогулка, если они не понесут с собой обеды в корзинках? Что угодно из корзинки, съеденное на открытом воздухе, в двадцать раз лучше самого роскошного обеда дома. Корзинки уложили, и миссис Брэдшоу уже загодя причитала о простудах, которые дети непременно схватят, сидя на сырой земле. Руфь и Леонард также должны были отправиться, таким образом, их будет четверо. Джемайма отвергла все приглашения поучаствовать в прогулке, хотя отчасти разделяла чувства сестер и с сожалением припоминала то время, когда и она прыгала от радости при мысли об удовольствиях, подобных тому, которое предстояло Мери и Лизе. Теперь они беззаботно играют, не думая о судьбе, но настанет время, когда они тоже вырастут и будут страдать.

Утро выдалось удивительно ясное. Облаков было не больше чем нужно, как кто-то выразился, чтобы вид с гор на золотые поля, по которым проходят тени, казался еще прекраснее. Леонарда ждали в полдень: в это время заканчивались его уроки с мистером Бенсоном, а у девочек — с их учителями. Руфь сняла шляпку, сложила шаль с обычной тщательностью и положила их в углу комнаты, чтобы они были под рукой. Когда пришла пора утренних занятий, она постаралась забыть о том удовольствии, которое всегда доставляли ей долгие прогулки по горам. Но все же в ней проглядывало столько воодушевления, что девочки невольно льнули к ней с ласками в порывах радости и любви. Им все казалось прекрасным — от тени дрожащих листьев на стене до блестящих, еще не высушенных солнцем капель росы, дрожавших в ниточках паутины на виноградной лозе за окном. Пробило одиннадцать часов. Ушел учитель латинского языка: он был весьма удивлен сияющими лицами учениц и решил, что это единственные в мире дети, которые чувствуют радость от чтения латинской хрестоматии.

Руфь сказала:

— Ну, еще часок давайте постараемся быть очень внимательными.

Мери притянула Руфь к себе и поцеловала прямо в губы. Руфь принялась за дело: она начала читать вслух. Яркий солнечный луч проник в комнату, и все три радостно переглянулись. Вошла Джемайма, будто бы за книгой, но, в сущности, движимая беспокойной раздражительностью. С тех пор как вернулся мистер Фарквар, ей стали скучны любые места и любые занятия. Она задержалась у шкафа, вяло просматривая заглавия и отыскивая ту книгу, которая была ей нужна. Голос Руфи дрогнул от беспокойства, глаза ее в присутствии Джемаймы смотрели более тускло и тревожно. Она не решалась пригласить мисс Брэдшоу отправиться с ними на прогулку. Года за полтора до этого Руфь легко обратилась бы к своей подруге и стала бы упрашивать ее нежно и ласково. Теперь же Руфь боялась даже предложить это как одну из возможностей. Все, что она говорила и делала, явно понималось неправильно и, похоже, увеличивало то каменное презрение, с которым взирала на нее Джемайма.

Пока они думали каждая о своем, в комнату вошел мистер Брэдшоу. Его появление — и даже то, что он оказался дома в такое время, — было так необычно, что чтение сразу прервалось и все невольно взглянули на мистера Брэдшоу, словно ожидая объяснения его необыкновенного поступка.

Лицо мистера Брэдшоу было багровым от сдерживаемого волнения.

— Мери и Лиза, выйдите из комнаты! — приказал он. — Не надо убирать книги. Выйдите сейчас же из комнаты, вам говорят!

Он произнес это дрожащим от гнева голосом, и испуганные девочки молча повиновались. В это время облако закрыло солнце, и комната, только что светлая и сияющая, погрузилась в холодную тьму. И словно кто-то хотел выровнять освещение в комнате, то место, где стояла Джемайма, осветилось, и отец заметил ее присутствие.

— Джемайма, выйди! — приказал он.

— Но почему, отец? — спросила она, сама удивляясь тому, что может противиться его указаниям.

Это сопротивление было вызвано затаенной злобой, которая кипела под ровной поверхностью ее жизни и постоянно искала выхода. Джемайма осталась на месте, лицом к лицу с отцом и Руфью. А Руфь, поднявшись со стула, стояла в страхе и трепете, словно молния осветила прямо перед ней пропасть. Ничто не могло ее теперь спасти: ни спокойная, безгрешная жизнь, ни глубокое молчание о прошлом, даже перед собственным сердцем. Старый проступок никогда не канет в забвение. Казалось, все спокойно на залитом солнцем морском просторе, но чудовище всплыло на поверхность и глянуло прямо на нее своими никогда не закрывающимися глазами. Кровь прилила у нее к голове, в ушах стоял шум, подобный клокотанию кипящей воды, так что Руфь не услышала первых слов мистера Брэдшоу. Правда, речь его была прерывиста и бессвязна от бешенства. Но ей и не нужно было слушать: она знала, в чем дело. Руфь как встала в первую секунду, так и замерла, онемевшая и беспомощная. Но вот она снова обрела способность понимать то, что говорил мистер Брэдшоу:

— Если и есть грех, который я особенно ненавижу, к которому испытываю отвращение большее, чем к другим, то это распутство. Он включает в себя все прочие грехи. Неудивительно, что вам удалось втереться к нам с вашей слащавой лицемерной наружностью, которая всех нас обманула. Надеюсь, Бенсон не знал об этом. Лучше было бы для него, если бы он не знал! Как перед Богом говорю: если он ввел вас в мой дом ради каких-нибудь своих расчетов, то он скоро узнает, как дорого ему обойдется милосердие за счет других. Вы — предмет толков всего Эклстона! Из-за вашего разврата…