конечно! Да!!! Конечно!!! Я тогда прямо сейчас постелю ему, Джон.

То, как она торопливо выскочила, взволнованная и возбужденная, было так непривычно, что возчик проводил ее полным замешательства взглядом.

— А чьи мамочки стелют сейчас постельки? — воскликнула мисс Слоубой, обращаясь к младенцу. — А кто у нас такой темноволосый и кудрявый, когда с него снимают шапочки? А кто сидит тут у огня, пугает всех вокруг?

С необъяснимым притяжением разума ко всяким пустякам (что часто порождает сомнения и неуверенность), расхаживающий взад-вперед возчик поймал себя на мысли, что раз за разом повторяет эти абсурдные слова. Так что, в конце концов, он выучил их наизусть и все равно продолжал твердить, как урок, — и тут Тилли, произведя столько поглаживаний маленькой лысой головки, сколько сочла полезным и благотворным по своему опыту няньки, снова натянула на младенца чепчик.

Джон в замешательстве расхаживал взад-вперед.

— «А кто сидит тут у огня, пугает всех вокруг?» Хотел бы я знать, что напугало Кроху.

Он изо всех сил гнал из сердца намеки Тэклтона, однако они наполняли его смутной неясной тревогой. Тугодум по натуре, он теперь — как и обычно — беспокоился оттого, что упустил нечто важное. У него и мысли не было связывать что-либо, сказанное Тэклтоном, с необычным поведением жены, однако две этих причины для беспокойства забрались ему в голову одновременно, и теперь добрый возчик не мог их разделить.

Вскоре постель была готова; и гость, отказавшись выпить на сон грядущий чаю, вышел. Кроха, — все уже в порядке, уверяла она, все в совершенном порядке, — приготовила в уголке у камина большое кресло для мужа; набила трубку и протянула ему; взяла свою маленькую скамеечку и присела рядом.

Она всегда садилась на эту скамеечку. Полагаю, она считала сей предмет залогом доброго настроения в доме.

Осмелюсь сказать: вне всякого сомнения, Кроха была лучшей набивальщицей трубок во всем подлунном мире. Смотреть на то, как своим мягким мизинчиком она приминает в чашечке табак, как потом дует, чтобы прочистить дымовой канал, как затем озабоченно продувает его еще и еще, на всякий случай, как подносит к глазам и осматривает со всех сторон и строит во время осмотра недовольную гримаску, — редкостное удовольствие. Она к тому же и разжигальщицей табака была такой же замечательной: поднести зажженную бумажку к самому носу сидящего с холодной трубкой наготове возчика и совсем-совсем не обжечь его — искусство, высокое искусство.

И Сверчок, и чайник это признавали! А еще пламя, снова ярко запылавшее! И Косильщик в часах! А с наибольшей готовностью, довольный и умиротворенный, признавал это сам возчик!

И пока он основательно и задумчиво пыхал старой трубкой; пока тикали ходики, пока бушевало пламя в очаге; пока издавал свои трели сверчок, этот Гений очага и дома (ибо таков сверчок и есть), в кухне тихо появился его призрачный двойник и населил помещение знакомыми образами. Их роилось множество: всех видов, форм и размеров. Беззаботные дети, весело собирающие полевые цветы; юные застенчивые Крохи и другие — с первой, едва проявившейся чувственностью. Вот Кроха-новобрачная: она стоит у двери и с интересом рассматривает связку ключей от хозяйства; вот Кроха, юная мать, несет крестить младенца, и призрачная нянька семенит следом; вот Кроха созревшая, при этом по-прежнему молодая и цветущая, наблюдает за крохами-дочками, когда они веселятся на деревенских танцах; вот она же, погрузневшая, окруженная тесной толпой румяных внуков; вот иссохшая дряхлая Кроха, опирающаяся на палочку и медленно плетущаяся вперед.

В тех виденьях были и старые возчики, у ног которых лежали старые слепые Пираты; и новые повозки с молодыми возчиками — а на парусиновых тентах фургонов значится: «Братья Пирибингл»; вот занедужившие возчики: их мягко ведут под руки; вот пристанища отошедших в мир иной покойных возчиков, зеленеющие в церковном дворе. И когда Сверчок показывал все эти картины — он видел их совершенно ясно, хотя глаза смотрели на пламя, — сердце его билось счастливо и радостно: он возносил горячую благодарность гениям своего дома, и слова Груббса и Тэклтона волновали его не больше чемвас.

Однако что это за силуэт молодого мужчины, которого Призрачный Сверчок разместил рядом со скамеечкой Крохи и который во все время видения оставался там, сиротливо застывший, одинокий? Почему он все еще здесь, так близко от нее, стоит, опершись рукой о каминную доску? И почему повторяет: «Замуж! И не за меня?!»

О, Кроха! О, совершившая роковую ошибку Кроха! Нет для такой кривды места в видениях твоего супруга; так почему же злая тень упала на его очаг?

Вторая трель

Калеб Пламмер и его слепая дочь жили одни-одинешеньки — так пишут в сказках. О, как я благодарен книге этих волшебных историй — как и ты, мой читатель, хочу надеяться, — за то, что она расцвечивает этот серый мир, даря утешение и надежду. Так вот, Калеб Пламмер и его слепая дочь жили одни-одинешеньки в треснутой скорлупке ветхого деревянного домика, который, сказать по правде, был не более чем прыщиком на солидном кирпичном носу особняка Груббса и Тэклтона. Усадьба негоцианта считалась местной достопримечательностью, тогда как жилище Калеба Пламмера можно было бы разнести с пары ударов, побросать обломки в телегу, — и они бы все там поместились.

Если бы кто-нибудь оказал жилищу Калеба Пламмера честь заметить следы такого набега, он, безо всякого сомнения, одобрил бы получившийся итог. Ибо домик лепился к домищу Груббса и Тэклтона, как ракушки к корабельному днищу, как улитка к стене, как пучок поганок к большому трухлявому пню.

Однако именно этот домик был завязью, из которой вырос мощный ствол Груббса и Тэклтона: именно под его нелепой крышей предприятие Груббса прежде потихоньку мастерило игрушки для мальчиков и девочек — а те с ними играли, засыпали, — нынче состарившихся и засыпающих вечным сном.

Я сказал, что здесь жили Калеб и его слепая дочь? Мне следовало сказать, что здесь жил только Калеб, — а его бедная слепая дочь обитала совсем в другом месте: в доме, созданном чарами отца; там нет и следов убогости и нищеты, и на его порог никогда не ступала беда. Калеб вовсе не был чародеем, но в том единственном искусстве магии, которое нам еще осталось — в магии преданной, бессмертной любви — Природа даровала ему всесилье, и именно ее милосердным попечением происходили все чудеса.

Слепая девушка жила, не подозревая, что потолок выцвел, стены с осыпавшейся штукатуркой покрыты пятнами плесени, трещины день ото дня становятся все больше; что балки прогнили и просели. Она