Марья и Потык ищут место, где можно перетащить через тын змееву башку.

Тут тебе приходит на ум хорошая мысль, и ты кричишь, привлекая к себе внимание.

– Эй! (Они оборачиваются.) Тын уже не нужен! Делайте пролом. Иначе не выйдем.

Потык, размахивая топором, сносит брёвна одно за другим – на вид прочные, обомшелые, они оказываются трухлявыми насквозь, и Потык, войдя в раж, ударами ног азартно проламывает дорогу в скользком гнилье.

С тяжким скрипом рушится частокол; три бревна завалил Потык, пробив путь шириной в полторы сажени; снаружи вылезают остроконечные крапивные лапы.

По обломкам брёвен ползают, суетясь, жучки и мокрицы; тын прогнил насквозь.

Тут уже и ты, и Тороп, и Марья, присоединившись к Потыку, новому вашему вожаку, – подняв кто дубину, кто нож, кто топор, единым духом вместе прорубаетесь через волосатые крапивные стволы, каждый в руку толщиной, и всех вас жалит крапивный яд со всех сторон, но никто этого не чувствует.

Пробившись через крапиву, выходите на просеку.

Выволакиваете горынову башку.

Здесь, за тыном, голова змея выглядит совсем позорно. Живая, приделанная к телу, она внушала ужас; оскаленная пасть, крутые шумные ноздри, кривые зубы – это было страшно; а теперь тот же член, отсечённый от тулова, кажется смешным, сказочным.

Смерть всегда выглядит жалко, уныло, печально.

Ты снова вспоминаешь про пророчество. Тебе хочется вернуться назад, за тын, и посмотреть – родился ли новый страшный змей?

Но на это нет времени.

Ты уже опоздал; вы все опоздали.

До полуночи остаётся всего ничего – а тебе ещё предстоит долгий путь через лес.

Малой Потык так и не вернул тебе топор; по-хозяйски перехватывая его в окровавленной ладони, он идёт в чащу. Ему нужна новая волокуша. Теперь до бабкиного дома тащить нужно не раненого человека, а отрубленную горынову голову.

– Погоди, – говоришь ты. – Зачем нам тащить всю башку? Нам нужна только слюна. У нас есть мех из-под воды. Давайте нацедим туда слюны. Этого хватит.

– Нет, – говорит Марья. – Мы не знаем, можно ли смешивать слюну с водой. Мы потащим к старухе всю башку.

– Да, – говорит Потык. – Мы потащим всю башку.

Толстые берёзовые жердины вы связываете собственными поясами: ни на что другое нет сил.

Потом вы долго, очень долго тащите голову змея через непроглядную лесную тьму.

Хорошо, что есть тропа: её находишь на ощупь, ногой. Шаришь ступнёй: где меньше наросло – туда идёшь.

Иногда из сплошных толстых облаков выныривает лунное пятно, и в его свете всё видно: и лес, и тропу, и друг друга.

Башку змея вы накрыли сверху шкурой, чтобы отвратительный вид мёртвой паскудины не смущал ваши рассудки.

Наступает полночь – а преодолена только половина пути до старухиного дома.

Вы опоздали.

В лучшем случае вы вернётесь только под утро.

Неизвестно, будет ли ждать князь птиц.

Но делать нечего, вы тащите груз дальше и дальше.

Кроме волокуши со змеевой башкой, каждый из троих влачит свёрнутую броню, спальную шкуру, флягу с водой, дубину и нож.

Нельзя сказать, что это дело легко даётся.

Мхи ночью совсем отсырели, сапоги промокли и скользят. Еловая хвоя налипает на подошвы: приходится часто останавливаться и счищать грязь.

Руки в лопнувших кровавых мозолях; по ладоням течёт сукровица.

Обожжённое крапивой тело жжёт сплошь, особенно лицо и шею. Горит кожа, и глаза почти ничего не видят.

Ты переставляешь ноги, тянешь за собой конец волокуши, каждый шаг даётся с усилием; второй конец держит Потык; обоим несладко.

Делаете привал.

На привале ты раскатываешь свой доспех и ножом распускаешь его, вытягивая шнуры: тебе нужны новые. Выдернув десяток шнуров, ты свиваешь две верёвки, каждая в руку длиной, и делаешь петли: привязываешь их к концам волокуши. Теперь тянуть груз удобнее: можно держаться не только рукой, но и плечом, закинув петлю. Доспех, разобранный с одного края, ты снова скатываешь в котомку: ничего с ним не будет, пластины всегда можно увязать заново.

– Слушайте, – говоришь ты. – Давайте оставим тут всё. И мешки, и брони. Иначе не успеем до рассвета.

Марья и Тороп молча кивают.

А Потык и здесь сохраняет твёрдость и злость.

– Я предлагаю другое, – говорит он. – У змеевой башки вся тяжесть – во лбу. Вес даёт лобовая кость. Но нам кость не нужна, нам нужна слюна, она у змея на губах, на нижней челюсти. Давайте отрубим нижнюю челюсть, и понесём только её. А остальную башку тут бросим.

– Согласен, – говоришь ты.

И вы смотрите на Марью, ожидая её ответа, но она качает головой:

– Нет! Мы потащим всю башку.

Ты не согласен и возражаешь:

– Нелюди не будут ждать.

– Будут, – отвечает Марья. – Вставайте. Пойдём. Мы успеем.

Вы воздвигаетесь и идёте, подчиняясь воле юной девки. То ли её серьёзный тон произвел впечатление, то ли смысл слов дошёл.

Вы подходите к дому старухи под самое утро.

В сером, войлочном утреннем свете дом выглядит гостеприимно. Окошко горит, из трубы тянется сладкий берёзовый дым – такой бывает только от самых лучших дров, крупно наколотых и сухих. Может быть, старуха смешивает берёзовые поленья с ольховыми или осиновыми. Или – кто её знает – топит вовсе не дровами. Мало ли чем может топить свою печь ведьма. Может, она суёт в очаг какой-нибудь малый ивовый прутик, и произносит заклинание, и тот малый прутик полыхает и пышет жаром, как полная берёзовая загрузка. Это тебе неведомо.

Ты видишь саму ведьму: она стоит возле дома и наблюдает, как вы приближаетесь, хромая, спотыкаясь и переводя дух.

Холодный воздух совершенно прозрачен. Такой чистоты не встретишь за перевалом. Такой воздух есть только у нас, в зелёной долине. А с другой стороны, в большом мире, на равнинах, в воздухе всё время висит пыль, та или иная, густая, если уйти далеко в степи, или слабая, разреженная, если не доходить до степей.

В зелёной долине воздух самый прозрачный во всём мире: ты видишь края мокрых дорожек на чёрных сморщенных щеках старой ведьмы.

Она плачет.

Она смотрит, как вы подтягиваете волокушу ближе к дому, и когда остаётся шагов десять до крыльца – бросаете рукояти, вымазанные кровью сбитых ладоней.

Она смотрит, как малой Потык сдёргивает шкуру, прикрывавшую оскаленную мёртвую пасть.

Старая ведьма смотрит на эту пасть, на кривые зубы, на осевшие, закрывшиеся ноздри.

Она плачет, и её пустой рот, и без того кривой, ещё больше проваливается и ещё сильней съезжает набок. Она прикрывает рот дряблой рукой, покрытой старческими веснушками, рука крупно дрожит.