Он проходит мимо тебя, не говоря ни слова; смотрит только на змея.

Он наклоняется и забирает твой боевой топор.

Ты хочешь возразить, но сил нет совсем. Ты цепляешься мокрыми пальцами за рукоять топора – но теперь Потык сильней тебя, измочаленного; он даже не глядит в твою сторону. Он просто отбирает твой топор, и шагает дальше, прямо к голове твари.

Теперь в его левой руке сабля, а топор – в правой.

Марья начинает что-то говорить ему – но видит, как он поднимает руку с ятаганом, и замолкает.

Малой Потык наносит удар: вонзает кривое ржавое лезвие в горло змея, сбоку и снизу.

Горло твари защищено многими рядами костяных пластин, и при ударе ржавая сабля с хрустом ломается пополам, в руке Потыка остаются только рукоять и обломок длиной в локоть: но этот обломок входит в щель меж костяными чешуйками, прямо в шею гада.

Точнее удара нельзя придумать.

Такой удар способны нанести только новички, неумёхи – случайно, неосознанно.

Зверь хрипит, из ярёмной дыры хлещет чёрная горячая кровь; это страшное и чарующее зрелище.

Зверь воет протяжно и жалобно.

От этого воя снимаются с веток птицы далеко за краем тына, и весь мир неуловимо меняется, и сам ты меняешься тоже.

Чудовище ещё сопротивляется. Ещё избывает последнюю надежду.

А полуголый Потык теперь поднимает топор и рубит топором, сбоку – наискосок, в ту же рану.

В другое время, при других обстоятельствах ты бы встал, остановил убийство, отобрал бы оружие у дурака – но твои руки не слушаются тебя.

Потык бьёт ещё раз, и ещё, и снова. Рана на шее змея распахивается, обнажая трепещущее мясо.

Змей сильным движением поджимает хвост. Сейчас ударит, думаешь ты. Сейчас махнёт гибким хвостом – и снесёт дураку башку с плеч.

Но гадина уже при смерти. Она бессильна.

Двенадцатилетний мальчик убил её ржавым клинком.

Ветер усиливается.

Ты чувствуешь запах кипящей смолы; Марья, как и ты, как и Тороп, тоже смотрит только на Потыка и на умирающего зверя, про костерок забыла, и смола на заготовленных светочах чадит вовсю.

Кончилась смола, думаешь ты.

Да и не нужна теперь она.

И тын не нужен.

Змей убит.

Вся история со змеем, длиной в двести лет, кончается теперь, на твоих глазах.

Свищет холодный ветер над твоей мокрой головой.

Змеева кровь растекается широкой густой лужей.

Полуголый Потык, изрисованный кровавыми знаками, наносит один удар за другим, по краю раны на горле змея, каждый новый удар расширяет эту рану, расчленяя толстую дряблую кожу и огромные, очень крепкие и твёрдые иссиня-белые хрящи и кости.

И вот, нанеся топором две дюжины ударов, Потык отделяет башку змея от тела.

Башка, уже отрубленная, продолжает жить. Глаз смотрит на тебя.

Ты не испытываешь никакой жалости: зрачок гада не выражает ничего человеческого.

Это тварь иной, потусторонней породы.

Если ей настало время умереть – это происходит, конечно, не из-за тебя, и не из-за Потыка, и не из-за девки Марьи.

И ты, и вы все – только края, рёбра древнего круга жизни.

Смерть змея происходит во исполнение какого-то очень древнего закона.

Так было суждено, и так случилось.

Когда Потык отделяет башку и оттаскивает её от тела – Тороп, видя это, в страхе кричит:

– Ты что сделал?

Потык смеётся, таращит дикие глаза.

– Конец положил!

Подмигивает Марье; она отводит глаза.

Потык сильно ногой пинает в нижнюю губу твари: обнажаются синяя десна и сочащийся мутный яд.

Потом ты сидишь, сверлишь взглядом обезглавленное тело чудовища, и ждёшь, что исполнится пророчество и из тела умерщвлённого гада родится другой гад, гораздо более страшный.

Но пророчество не сбывается.

Из короткой шеи толчками льётся кровь, понемногу огустевая.

Тварь издохла.

И да, наверное, пророчество верно, – ты чувствуешь резкие перемены вокруг; кричат птицы, кружась над местом битвы; свистит, крепчает ветер; ты даже слышишь отдалённый скрип и хруст – так всеобъемлющий Коловрат, каков бы он ни был, замедляет свой вечный ход. Приостанавливается.

Страх накатывает на тебя.

Кажется, что конец мира наступает, – и вот-вот загорится земля, и небеса упадут на землю, и начнётся рагнарёк, воспетый свеями, любителями рыбьей крови.

Но тело твари недвижимо.

Наверное, она измучена так же, как измучен ты сам; многие часы жестоких побоев отобрали у неё все силы, все соки. Она не способна никого родить. Она издохла.

Ты ждёшь, смотришь. Потом понимаешь: глупо сидеть и ждать; пророчество не будет исполнено.

Или, может быть, оно исполнится через день.

Или через год.

Ты думал, это произойдёт прямо теперь, вот – на твоих глазах? Но в пророчестве этого не сказано.

Голова змея, отделённая от шеи, имеет размер с три лошадиных: не так уж и велика. Её явно можно поднять вдвоём.

Малой Потык в одиночку, ухватив за верхние рога, отволакивает голову дальше и дальше от тела, как будто боится, что сейчас тело прыгнет – и догонит голову, и срастётся заново, и опять оживёт.

Но нет: кончилась гадючья порода, насовсем. И никакого потомства рожать не собирается.

– Притащим бабке целую башку, – говорит Потык, надсаживаясь от усилия. – Тут яда хватит на весь птичий город.

И опять смотрит на Марью: она молчит, потом кивает.

И они в четыре руки утаскивают змееву башку в темноту.

Потом оба вспоминают про тебя и Торопа, и возвращаются бегом из темноты, и спрашивают:

– Идти можете?

Ты молча встаёшь и ковыляешь следом за ними.

Тороп пытается вас догнать, но отстаёт.

Тебе приходится его ждать, ты хватаешь его за локоть.

Ковыляете вдвоём, опираясь друг на друга.

Огромная лужа чёрной, густо дымящейся змеевой крови остаётся за вашими спинами.

Уже давно ночь: становится совсем холодно.

Добираетесь до тына.

Ты смотришь на остальных: морды закопчённые, руки окровавленные, на шеях разводы от пота.

Змеева башка щерится кривыми клыками.

Вдруг ты ни к селу ни к городу думаешь, что из этой башки выйдет замечательный подарок. Если, предположим, срезать всё мясо с этой башки, а потом башку положить в большой муравейник, и вернуться спустя время – всё будет дочиста объедено муравьями, и останется голый чистый череп, его можно отполировать песком и поднести князю долины; более того, вполне возможно, что этакую удивительную диковину князь долины не оставит у себя, а отвезёт на юг, за перевал, и там обменяет на два-три железных клинка, или на дюжину лошадей.