Евсей Наумович поднялся на третий этаж. В просторном холле, за перегородкой, точно в загоне, топтался больничный персонал – врачи, медсестры, еще какие-то типы в зелено-серой униформе. Кто глазел на экран компьютера, кто потягивал кофе из больших картонных стаканов, кто разговаривал по телефону, диктуя какие-то данные. Многих из них Евсей Наумович уже знал. Например медсестру – необъятных размеров негритянку. Или маленького японца, приглашенного вчера на консилиум. Или того же доктора Голдмахера, что талдычил по телефону, держа в свободной руке пакет с соком. И главное – так они топтались полный день или, по крайней мере, в тот момент, когда Евсею Наумовичу доводилось проходить мимо загона.

Полный бардак, нервничал Евсей Наумович, – у нас, хотя бы их не видно за стенами ординаторских кабинетов.

Разделенная ширмой на две части палата выходила окнами в сад. Когда у соседки Натальи не работал телевизор, палата наполнялась пением каких-то птах. Чтобы добраться до Натальи, надо пройти мимо соседки. Евсей Наумович старался не смотреть в ее сторону – зрелище не очень приятное. Усохшая до подобия мумии негритянка обычно лежала с раскрытым беззубым ртом и зажмуренными глазами. И постоянно подле нее сидела толстая деваха лет шестнадцати, видимо внучка. Она-то, от скуки, и смотрела телевизор.

Развлечение черной толстушки возмущало Евсея Наумовича, но он старался сдерживать себя – как-никак, та могла и пригодиться Наталье в его отсутствие. Однажды Евсей Наумович углядел, как техник на щите в коридоре временно отсоединил антенный кабель. Пользуясь этим, Евсей Наумович незаметно проделал то же самое. И чего он добился? Деваха без телевизора уснула подле своей бабки без всякой надежды быть полезной Наталье. Да и в других палатах зароптали. Евсей Наумович сдрейфил – за подобное самовольство могли бы и лишить посещений. Прибежал техник и, недоумевая, вновь запустил телевизоры. При этом он подозрительно косился на притихшего russian.

Но сегодня девахи на месте не было, и в палате стояла тишина. Пружиня шаг, Евсей Наумович приблизился к месту Натальи, раздвинул полог и проник за ширму. Наталья, как обычно, лежала с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль одеяла. На столике, рядом с телефоном, громоздились склянки с джемом и муссом, печенье, конфеты, пластмассовые стаканчики. Какой бы порядок Евсей Наумович ни наводил накануне перед уходом, назавтра снова царил бардак. То ли санитарка, плечистая и жопастая негритянка, старалась, то ли соседская деваха проявляла заботу. Евсей Наумович осторожно придвинул стул и присел.

Чувство острой жалости, притупившееся за время пребывания дома, вновь пробудилось, подобно отпущенной пружине. Если бы Евсей Наумович впервые увидел лежащее на кровати существо, ему бы и в голову не пришло хоть как-то соотнести его с Натальей, настолько болезнь исказила ее облик. Лишь напрягая память, он находил отдельные черты, устраняющие сомнения. Выпуклый лоб, он хоть и стал выше за счет поредевших волос, но сохранил знакомую форму. Асимметричные брови – левая бровь под большим углом к переносице. Такая привлекательная асимметрия в прошлом сейчас выглядела гримасой боли. А несколько запавшие щеки, что придавали Наталье какой-то особый шарм, из-за болезни провалились и, казалось, касались друг друга где-то в глубине рта, за плотно сжатыми бесцветными полосками на месте пухлых, чувственных губ. За непродолжительное время, когда Наталья поднимала веки, Евсей Наумович не мог уловить – сохранился ли зеленоватый цвет ее глаз. Или тоже затерся болезнью. Чудовищная болезнь. И никак не придумают способ доставить куда-то под этот измученный страданием лоб, в этот череп под патлами утоненных сивых волос порцию спасительного вещества дофомина, нехваткой которого и объясняют болезнь Паркинсона. Научились пересаживать сердце, менять органы, роговицу глаз, сшивать отрезанные руки и ноги, менять пол. Неужели ввести этот чертов дофомин сложнее всех чудес медицины? Сколько людей страдают от болезни Паркинсона! Хотя бы сам Папа Римский Павел II. Уж ему-то могли зафугачить этот дофомин.

Подобные мысли изнуряли Евсея Наумовича всякий раз, когда он попадал в палату и осторожно присаживался у кровати с хитроумной механикой. Нажатием кнопки можно менять конструкцию кровати в самых разнообразных направлениях по воле больного.

– Сейка, ты, – прошелестел голос Натальи.

Евсей Наумович вздрогнул и наклонился. Он редко слышал ее голос за время пребывания в больнице.

– Это ты выключил телевизор. Сказали, что телевизор выключил русский. Я слышала. Это ради меня.

– О, черт, я уже забыл об этом, – проговорил Евсей Наумович. – Да и все забыли, когда-а-а это было. Зато сейчас в палате иногда спокойно, как сейчас. Даже птичек иногда слышно.

Стянутое сухой кожей лицо Натальи исказила гримаса улыбки. И вновь затянулось маской полузабытья.

Даже в таком состоянии ее натура находит повод чем-то попенять мне, подумал Евсей Наумович, но не с укоризной, а с нежностью. Он тронул ледяные пальцы Натальи. И тут только сообразил, что на ее руке нет привычной манжетки капельницы. И вообще нет никаких проводов аппаратуры, подключенной к голове и ногам. Да и сам пульт с компьютером, что постоянно показывал на дисплее какие-то цифры, сейчас мерцал ровным слепым фоном. Что бы это значило? Евсей Наумович взглянул на Наталью, но спросить не решался – вдруг она не знает об отключенной аппаратуре и разволнуется, мало ли какая причина.

– Я принес немного бульона, как ты хотела. И куриную кашицу. Галя приготовила, – произнес Евсей Наумович. – Попробуешь? Хотя бы ложечку.

Он отвинтил крышку термоса и плеснул в чашку бульон. Не слишком ли горячий, подумал он и, черпанув ложкой, поднес бульон к губам. Не удержался, втянул все содержимое ложки и прикрыл от удовольствия глаза.

– Вот ты и съешь, – послышался голос Натальи.

От неожиданности Евсей Наумович едва не поперхнулся. Впервые за эти дни он увидел глаза Натальи настолько явственно, что можно было определенно сказать: да, они по-прежнему зеленоватые, болезнь не стерла их цвет.

– Сейка, ешь, – Наталья опустила и вновь подняла веки в знак подтверждения своей просьбы. – Ешь, Сейка, ешь…

Он засмеялся. И довольно громко. Наверняка в этой палате давно никто не смеялся, разве что доктор Голдмахер.

Евсей Наумович постучал ложкой о край чашки, выражая намерение угостить Наталью бульоном.

– Меня, Сейка, выписывают, – проговорила Наталья. – Сейчас должна Галя приехать, ей позвонили.

– Как – выписывают? – изумился Евсей Наумович.

– Да, выписывают. Из-за тебя. Ты, с этим телевизором.

– Не может быть! – всерьез испугался Евсей Наумович.

– Да, Сейка, такие строгости.

– Да я. Я сейчас разнесу эту богадельню, – немея от страха, пробормотал Евсей Наумович.

Тем не менее он чувствовал какой-то подвох. В чем его утвердил короткий дребезжащий звук Натальиного смешка.

– Испугался, Сейка, испугался, – Наталья устало прикрыла глаза.