– Я не отдам тебе ребёнка, – это во мне говорит истерика, превратившая меня в безумицу.

Я снова срываюсь с места и убегаю в дом. Где же бабушка? Почему ушла и оставила Поклонского в своём дворе? Меня с ним оставила? Она же знает!

В доме пахнет лавандой и вишней. Я прячусь в кухне, зябко кутаясь в тёплый халат, но Дима вновь меня нагоняет.

– Набегалась? – в глазах отблески бушующего пламени. – Не надоело?

Он берёт с полочки папку (её вчера точно там не было), и со злостью швыряет её на стол. Вздрагиваю, обнимая себя за плечи, и меня натурально трясёт от эмоций.

Дима обхватывает ладонью мой затылок, прижимает к себе и держит так крепко и бережно, что я задыхаюсь от желания раствориться в этих объятиях и оттолкнуть. Но моих сил хватает только на то, чтобы всхлипнуть.

Поклонский целует мои волосы, гладит по плечам, всё ещё раздетый, всё ещё дикий в своей тоске и ярости.

– Я люблю тебя, Варя, и я никогда тебе не врал. Никогда.

От того, что он так вдруг признаётся мне в любви, теряю дар речи. А папка лежит на столе, манит к себе прикоснуться. Дима кладёт ладони на мои щёки, целует страстно, лишая воли и дыхания. Вливает свои эмоции в меня, забирает мои – мы как два сообщающихся сосуда не можем быть порознь.

– Люблю тебя, – повторяет и наконец отпускает, словно ему больно меня касаться.

– Что это? – почти задохнувшись, я всё-таки нахожу в себе слова.

– Открой, – бросает, а на виске бьётся синяя жилка. – А я пока пойду покурю. У меня за последние сутки превышен лимит терпения. Мне нужно остыть.

Он выходит из кухни так резко, что я не успеваю ойкнуть. Оставляет меня наедине с папкой, и я раскрываю её, не зная чего ожидать.

Документы на развод. Подписанные. Настоящие. А ещё записка. Ровным аккуратным почерком – в нём чувствуется нажим и сила – написано всего несколько фраз:

«Я хочу начать жизнь с чистого листа. Без прошлого, только в настоящем и ради будущего. С тобой, ребёнком и всеми детьми, которых ты ещё захочешь мне родить. Любые сплетни утихнут, злые голоса найдут другую жертву. Но если ты будешь со мной, на это будет плевать. На всё будет плевать, если каждое утро я буду видеть твоё лицо.

Прости меня, Варя. За Юлю, за журналистов. Внезапно навсегда твой, Поклонский».

Зима.

На кладбище тихо, и только колючий зимний ветер треплет волосы и забирается под воротник пальто. В небольшой роще, ажурной каймой опоясывающей погост, шуршат, соприкасаясь, голые ветви. Острыми иголками они царапают невозможно чистое небо, не оставляя на нём ран.

Я только на мгновение закрываю глаза, но тут же распахиваю их, вглядываясь в неказистый надгробный камень. На нём чужое имя, чужая дата рождения и только дата смерти – Юлина.

Она попыталась изменить в себе всё: место жительства, имя, возраст. Отмотала пять лет, словно так можно стать моложе. Только привычки так и не изменила, и в итоге её жизнь накрылась могильной плитой. Её лечение ожидаемо не помогло, и Юля погибла, возвращаясь однажды с какой-то вечеринки. Уж не знаю, где она нашла этих лихих друзей, но, наверное, это не сложно – влиться в дурную компанию.

За спиной шуршат шаги. Я узнаю их, но молчу. Нам со Стасом давно уже не нужны слова, чтобы понимать друг друга.

Подавшись вперёд, Стас кладёт на ледяной камень несколько цветов, перевязанных чёрной ленточкой. Искоса бросаю на него взгляд, удивляюсь, как сильно он изменился за несколько месяцев – почему-то только сейчас замечаю, что он отрастил бороду, а на лице появилось несколько новых, более жёстких, морщин. Они делают его не старше, но суровее, холоднее.

– Всё-таки вино её прикончило, – философски замечает и кладёт руку на надгробье. – Кто бы мог подумать, что хорошая девочка Юля сгорит так быстро.

– Мы с тобой, наверное, единственные, кто помним её по-настоящему хорошей девочкой.

– Была ли она такой хоть когда-то?

– Мне хочется верить, что да. Тогда, на той дороге, где я встретил её впервые, мне она показалась чудесным ангелом.

Снова молчим. Небо затягивает светло-серыми тучами, и вскоре на плечи падают первые снежинки. Как маленький, я высовываю язык и ловлю им снег.

– Ты знал, что я в неё тогда тоже встрескался? – тихо смеётся Стас, подставляя снежинкам руку. – Ага, как дурак, не мог на неё наглядеться. Даже грешным делом хотел у тебя её отбить. Слава богу, быстро прошло.

– Я тоже побуду плохим другом и скажу, что лучше бы отбил.

Усмехаюсь и, присев на корточки, поправляю возложенные нами цветы. Поднявшись, достаю из кармана сигареты, закуриваю одну и всовываю в землю рядышком с надгробием. Вторую отдаю Стасу, третью оставляю себе. Мы курим в полной тишине и кажется, что нам снова по восемнадцать: Юлька ещё не успела отравить большую часть нашей с ней жизни, я не совершил множество грехов, а Стас не разочаровался в жизни и женщинах, не заледенел сердцем. Сможет ли его хоть кто-то отогреть?

Я вижу в летящем вверх сигаретном дымке женскую фигурку, хрупкую и беззащитную. Она кружится, и юбка простенького летнего платья надувается колоколом. Смеётся, порхая бабочкой, обнимает меня за шею и шепчет о вечной любви.

– Она так много наворотила за свою жизнь, но я больше на неё не злюсь, – признаюсь, между глубокими затяжками.

– Что толку на мёртвых злиться, да?

– Твоя правда.

– Ладно, я тебя в машине подожду, – Стас кладёт мне руку на плечо и слегка сдавливает. – Не торопись.

– Нет, пойдём уже. Мне уже нечего здесь делать.

Стас снова коротко сжимает моё плечо, избавляется от окурка. В полной тишине мы покидаем скорбное место, где нашла последний приют женщина, с которой я когда-то планировал провести свою жизнь. Так странно… сказал бы мне тогда, что я испытаю облегчение от мысли о её смерти, не поверил бы. Но факт остаётся фактом.

В машине мы занимаем задний диван, Стас по привычке утыкается носом в телефон, быстро печатает и мне что-то подсказывает, что занимается он далеко не делами.

И я озвучиваю то, о чём догадался совсем недавно:

– Это женщина?

Стас встряхивает головой, смотрит на меня, не мигая, потирает заросший бородой подбородок.

– С чего ты это решил?

– Ну… – взмахиваю рукой, но Стас так пытливо на меня смотрит, совершенно серьёзно ждёт ответа, что мне приходится пояснить: – Ты постоянно где-то пропадаешь, куда-то ездишь… вот я и подумал…

– У меня есть дела, в которые я не собираюсь посвящать даже тебя, – бросает почти рассерженное, отбрасывает телефон и утыкается в окно.

– Вот чего ты завёлся? Ты свободный мужчина, тебе всего сорок лет, чего вдруг ты должен ставить на себе крест?