– Я так много думал в последнее время, – говорю, подходя к Юлиному креслу, а жена всё сильнее съёживается, сгорая от раздирающих её эмоций. – Думал, ну как так вышло, что ты превратилась в такое чудовище.

– Это ты виноват! – выплёвывает. – Только ты один!

– Несомненно, – хмыкаю и, взяв в руки красивую вазочку тонкой работы, запускаю ею в стену. – Будешь нести эту чушь, следующая прилетит тебе в голову.

– Ты не посмеешь.

– О, ещё как посмею. Кстати, твоему Вадику по моим прогнозам уже сломали ноги и сейчас решают, что сделать: отрезать левую руку или правую. Там очень весело, а я тут с тобой прозябаю. Скучно.

Если бы люди на самом деле умели сливаться со стенами, Юля бы провернула этот фокус. Её цвет лица из бледного превращается в синюшный, после идёт красными пятнами и вновь бледнеет.

– Да плевать мне на него, – выдаёт наконец, а я киваю.

– Даже не сомневаюсь. Но когда мальчики устанут от Вадика, им захочется свежей крови.

– Ты моральный урод, – ахает, а я начинаю рассматривать свой рукав, нарочито не глядя на Юлю, но и не выпуская её из поля зрения. – И после этого ты удивляешься, что я нашла утешение в объятиях милого мальчика Вадика, который так преданно на меня смотрел и глотал слюни? Да после тебя, Поклонский, даже с макакой жить приятнее! Ты же чудовище!

Она заводится, лепит всё в кучу, и я жду того момента, когда из неё польётся правда. Юля плюётся оскорблениями, а я делаю вид, что прислушиваюсь к шуму.

– Надо же, как милый мальчик Вадик вопит громко. Даже здесь слышно. Наверное, ему очень больно. Хочешь, и тебе так же будет?

Юля открывает рот, захлопывает его, а в глазах настоящий ужас.

– Не нервничай, милая, а то ребёнку навредишь, – улыбаюсь, как мне кажется, очаровательно, а Юля вздрагивает, становясь будто бы меньше ростом. – Ты радоваться должна! Чудо такое! Столько лет бесплодия, а тут опа и младенчик. Береги его, может, он станет твоим последним утешением.

– Это всё тупая докторша! Я бы аборт сделала, никто бы ничего не узнал, но она слишком много вынюхала, стерва. И всё записала, надо же. Старательная аж тошно. Что-то о врачебной этике заливала, паскуда, от бабок отказалась. Я ей много предложила, очень много! Не взяла… честная! Но я поняла, Дима. Я по глазам её хитрым увидела, что она обо всём выложит тебе при первом же удобном случае.

– Что, непривычно иметь дело с неподкупными врачами?

– Почему ты меня в обычную больницу не отвёз? В той все отвратительно честные.

Я чувствую аромат паники. Юля боится до одури, и это делает её глупой, развязывает язык.

Замолкнув, разглаживает рукава светлого платья. Мёрзнет, ёжится, глядя куда-то в сторону.

– Ты меня всё равно убьёшь, я поняла это, – говорит тихо, и мне приходится напрячься, чтобы расслышать каждое слово. – Какая уже теперь разница? Перед смертью же положено каяться, а ещё я хочу увидеть, как от моих новостей перекосит рожу самого Дмитрия Поклонского.

– О чём ты?

Подсознание вопит: не дай ей ничего сказать! Закрой ей рот, пусти пулю в голову, сверти шею, но не дай ей сказать самого главного. Но Юля уже говорит:

– Ты так ничего и не понял, милый мой муж? Так ничего и не понял… всё узнал, а до основного не докопался. Ничего, пора восполнить последний пробел. Тогда, пятнадцать лет назад, мой сын…

– Наш сын.

– Нет, Димочка, мой сын. Он никогда не был твоим.

Мир вдруг, качнувшись из стороны в сторону, превращается в кровавое пятно. О чём говорит эта обезумевшая баба? В смысле не мой сын?

Порыв броситься на Юлю и сдавить в кулаке её шею, невыносим. Собираю остатки воли – жалкие крошки – и удерживаю себя за шаг до катастрофы.

«Баб бить нельзя. Слышишь, Димка? Никогда не трогай их даже пальцем, даже если выведут окончательно. Ты мужик, понимаешь? Мужик не бьёт баб», – звучит в голове голос отца. Он был жёстким ублюдком, но кое-какие правильные постулаты он вбил в мою голову.

– Юля, подумай ещё раз, прежде чем говорить дальше.

Но жена отмахивается, словно я мешаю ей делиться сокровенным, а я сглатываю вязкую слюну, от которой тошнота подкатывает к горлу.

– Не перебивай! Я же каюсь, – улыбается мечтательно, а взгляд уплывает в невидимые дали. – Ты так долго шёл к успеху, у нас так мало было денег… Я устала от тебя, от твоей работы. Тебя почти никогда не было дома!

– Я же пытался, я работал ради нас…

– Да, Дима, ради нас. Но пока ты старался, проходили мои лучшие годы. Я хотела жить полной жизнью, а не ждать тебя у окошка в надежде, что когда-нибудь ты станешь богатым и обеспечишь мне тот уровень, которого я достойна. А когда твои дела пошли в гору… я встретила человека. Он… мне казалось, что он любил меня. Тогда мне так казалось.

Юля мрачнеет, трёт кончик носа и ёжится так, словно в комнату залетел арктический ветер.

– Он тебя бросил?

– Это уже неважно. Но я любила его, и нашего ребёнка. Это был его сын. Вот такие новости. Надеюсь, они сделали тебя счастливее, хотя куда уж больше. Да, Поклонский?

Потом! Потом я подумаю над всем этим, пока что нужно как-то жить. Существовать в пределах предложенной реальности. Я задал ещё не все вопросы.

– Ты поэтому столько лет меня мучила? Потому что из-за меня потеряла ребёнка от того человека? – слова режут горло острым ножом, в глаза словно горстью песка бросили. Часто моргаю и впервые готов разрыдаться, как девчонка.

Потом!

– Наверное, – пожимает плечами. – Из-за твоего холдинга меня похитили, я потеряла ребёнка… утратила единственную ниточку, которая связывала меня с тем человеком. Я так ненавидела тебя и случайно придумала этот план. Купила врача, он вприпрыжку побежал выполнять мою просьбу. Я хотела, чтобы тебе тоже было больно. Но сейчас всё это уже не имеет значения.

– Уже ничего не имеет значения…

– Потом я поняла, что держать тебя на крючке чувства вины – наслаждение. Ты так забавно метался все эти годы. Главное было не забывать подбрасывать дровишек. Я нашла повод тебе отомстить.

– Почему ты не согласилась на развод?

– Чепуха! Я хотела видеть, как ты корчишься от чувства вины. Это было забавно.

Она уже не пытается заплакать, вырваться. Она не хочет бороться. Она вываливает на меня всю эту гниль, упиваясь реакцией.

– А сейчас, если хочешь, можешь меня убить. Мне плевать.

Ой, ли. Что-то не верится.

– Ты, Юля, не человек. Ты гниль.

Лишь плечами пожимает, следя за мной цепким взглядом. Страх из него никуда не делся – его так много, что в нём можно плавать, как в бурном море, но Юля пытается казаться хладнокровной.

– Ты боишься меня?