Однажды бывший университетский сокурсник Горбачева Дмитрий Голованов, ставший тележурналистом, предостерег его: “Послушай, Миша, ты бы сказал Рае, чтобы она не слишком лезла за тобой под телекамеры”, но “нарвался на неожиданно резкий ответ”[697].

Голованов и другие однокурсники Горбачева по МГУ обижались на то, что он не звал их работать в Кремль, но, поскольку никто из них не работал в партийном аппарате и не занимался политикой, в этом не было ничего удивительного (исключением можно считать Лукьянова, окончившего юрфак двумя годами раньше Горбачева). Удивляло другое – что Горбачев не привел с собой практически никого из политических советников и сослуживцев из Ставрополя. Единственным ставропольским человеком, которого он назначил на ответственную должность в Москве, был его преемник Всеволод Мураховский: он возглавил государственный агропромышленный комитет СССР, но не достиг на этом поприще бо́льших успехов, чем сам Горбачев. Конечно, можно возразить, что ни один из бывших товарищей Горбачева по работе не заслуживал подобных назначений. Но ведь это не мешало его предшественникам тащить за собой старых знакомых с прежних мест службы, создавая себе лояльное окружение. Очевидные недостатки, присущие бывшим коллегам Горбачева, лишний раз напоминали ему о необходимости менять всю систему, но отсутствие верных соратников стало препятствием на пути к реформам.

Политическая атмосфера в марте 1985 года больше благоприятствовала переменам вне Политбюро, чем в нем самом. Либерально настроенные интеллектуалы – художники, писатели, ученые и инженеры – особенно обрадовались появлению молодого и энергичного Горбачева, еще не зная, насколько он разделяет их убеждения. Приход Горбачева к власти приветствовали не только просвещенные аппаратчики вроде Черняева и Шахназарова: на всех уровнях партийные и правительственные чиновники надеялись на повышение сами и ожидали, что он уволит их надоевших начальников. Советские военные, пользуясь слабостью прежнего руководства страны, нарастили вооружение и укрепили собственный авторитет, но и им тоже хотелось иметь более решительного главнокомандующего. Генерал Валентин Варенников, который в 1991 году примет участие в попытке антигорбачевского переворота, в 1985 году “лично проникся симпатией” к Горбачеву[698]. Высшие чины в КГБ тоже симпатизировали Горбачеву и подбрасывали ему компромат на Романова и Гришина. Но в столь заботливом отношении отражались и личные амбиции таких сотрудников госбезопасности, как Владимир Крючков, которого Горбачев сделал председателем КГБ в 1988 году – за три года до того, как тот возглавил августовский путч 1991 года. Горбачев доверял Крючкову потому, что ему доверял Андропов, а еще потому (как он несколько раз объяснял своим помощникам), что Крючков служил во внешней разведке, а потому не имел никакого отношения к репрессиям внутри страны[699]. Крючков и Яковлев сидели в одном кабинете 11 марта 1985 года, когда до них дошло известие о том, что новым лидером избрали Горбачева. Крючков “облегченно вздохнул”, как вспоминал Яковлев, они “поздравили друг друга, выпили за здоровье нового Генсека”. Позже Яковлев корил себя за то, что неверно истолковал воодушевление Крючкова: речь шла не об искренних политических убеждениях, а о карьерных устремлениях. А Крючков позже сетовал: “Самая большая ошибка КГБ за всю нашу историю – это то, что мы проглядели Горбачева”[700].

Поскольку в самом начале у Горбачева не имелось четкой стратегии радикальных реформ – да и в любом случае ее вряд ли удалось бы протащить через Политбюро, – его первым и самым решительным новшеством стало резкое изменение самого стиля руководства. Новый генеральный секретарь категорически запретил нести его портрет по Красной площади во время праздничных демонстраций 1985 года. Он начал выходить из машины на улицу и затевать дискуссии со случайными прохожими – “чего не бывало с начала 20-х годов”, как отметил в своем дневнике Черняев. Он добился того, чтобы на заседаниях Политбюро и прочих совещаниях проблемы действительно “обсуждались”, а не “‘одобрялись’ послушно”. Он “требовал от каждого, поощрял говорить то, что думаешь, даже ‘резать правду матку’”. Он “отбросил ‘величественные’ манеры ‘вождя’ неприступного небожителя… предстал перед народом человеком вроде ‘как все’, но подлинным лидером, которого хотели, по которому давно соскучились”. И все это он сделал “ненароком, не ради стиля, по внутреннему побуждению натуры и ‘ради высвобождения мозгов’, как он говорил”[701].

Преувеличение со стороны пылкого поклонника? Речь Горбачева, произнесенная 13 марта на похоронах Черненко, содержала все положенные траурно-почтительные слова, но в ней же оратор обещал бороться “против любых проявлений парадности и пустословия, чванства и безответственности”[702]. 15 марта состоялось собрание секретарей ЦК, и Гришин предложил провести пленумы обкомов, чтобы обсудить указания нового партийного руководства. Горбачев отреагировал резко: “Какие еще пленумы? Зачем? У нас с вами слишком много дел, чтобы заниматься опять совещаниями. И какие это решения Пленума ЦК? Что меня избрали Генеральным секретарем? Что тут обсуждать?”[703] На том же совещании Горбачев повторил свои слова, сказанные заместителю премьер-министра, который хотел торжественно передать “приветствия” нового генерального секретаря съезду в Таллине по случаю вручения ордена Эстонской ССР: “Никому это не нужно. Люди до смерти устали от всех этих ‘приветствий’”[704].

Горбачев был прирожденным политиком. Однако все дары природы можно усовершенствовать. И Горбачев принялся работать над своим даром “непосредственности”. Поначалу он не слишком стремился появляться на телевидении – не хотел заниматься “саморекламой”, как пояснял он сам. Он отказывался от телесуфлеров, чтобы выглядеть естественно, и от карточек с крупными подсказками, которые пытались ставить рядом с его столом в кремлевском кабинете. “Мы просто полагались на его феноменальную память”, – вспоминал Кравченко. Изредка Горбачев заглядывал в листки бумаги, но, обращаясь к народу, “он как бы вел разговор с телезрителями”. Чтобы создавалось именно такое ощущение, он просил, чтобы напротив него, помимо оператора, сидел еще какой-нибудь “собеседник”. “Я должен видеть ваши глаза, чтобы улавливать вашу реакцию и понимать, интересно ли вам”, – пояснял он. Горбачев никогда не читал текст “слово в слово”, добавил Кравченко, “даже если он сам его написал”[705].