Ох, Оролам.

Остальные изменения было осуществить труднее. У Дазена была родинка в сгибе локтя. Скривившись, он срезал ее. Останется крохотный шрамик. Никто не заметит.

Мать помогала ему, приходя ежедневно с платком в руке для своих немых слез, но спину она держала прямо. Она указывала на особенности, каких Дазен и не вспомнил бы, – например, как его брат стоял в задумчивости, какую еду предпочитал, а какую ненавидел. Но главной причиной его успеха был сам настоящий Гэвин. Гэвин изображал Дазена Ложной Призмой. Он клялся, что Дазен обманул своих вассалов фокусами, которые не убедили бы никого, кроме преступников, безумцев или искателей выгод при Ложной Призме. Все знали, что в поколении бывает лишь одна Призма, потому безоговорочно верили прежнему Гэвину. Так что по первому взгляду в призматические глаза Дазена они понимали, что это Гэвин. Те, кто знал их лучше, кто знал, что Дазен никогда не прибегал к фокусам, кто знал, что он такой же Призма, как и Гэвин – другими словами, ближайшие сподвижники и друзья Дазена, – рассеялись по всем сторонам света после битвы у Расколотой Скалы. Он предал их, и если даже это предательство было ради великого блага, он все равно не спал ночами, зная, что илитийские пираты продавали его людей в рабство в сотнях портов. Он составил свой первый список великих дел и делал что мог.

И посреди всего этого мать спасала его десятки раз. Она заслуживала правды.

– Больше, – сказал он ей сейчас. То, что у него есть сын, было для него большим сюрпризом, чем для всех остальных. Он и его люди жили в пещерах и в бегах, и даже если у него оставались бы силы завести интрижку с одной из девок, что волочилась за его лагерем, он был подавлен помолвкой Каррис и Гэвина. Дазен ни с кем не спал во время войны.

Она встала и пошла к двери, открыла ее, чтобы удостовериться, что никто их не подслушивает, и вернулась. Спокойно сказала:

– Итак, ты усыновил кровного сына своего брата. Почему?

Потому, что ты всегда хотела, чтобы я дал тебе внука, чуть не сказал он, но понимал, что сделает ей больно. Потому, что это правильно? Потому, что так поступил бы Гэвин? Нет, он не был уверен, что Гэвин сделал бы так. Потому, что у паренька не было ничего и он заслуживал шанса? Поскольку Каррис была рядом и было что-то извращенно-приятное в том, чтобы причинить ей боль, сделав что-то правильное?

– Потому, что я знаю, каково быть одиноким, – сказал Гэвин. Он был удивлен тем, что это правда.

– Ты не особенно доверяешь Каррис, – сказала мать.

– И что бы она стала с этим делать?

Мать лишь покачала головой.

– Она не слишком хорошо это приняла?

– Можно и так сказать, – ответил Гэвин.

– Что ты будешь делать, если твой отец откажется принять мальчика?

– Ему меня не сломать, мама. Я мало что в жизни сделал правильно. Этого он у меня не отнимет.

Она внезапно улыбнулась:

– Это входит в твой список семи великих дел на сей раз? Противоречить ему?

– В моем списке только возможные вещи.

– Значит, это труднее, чем остановить Кровную войну? Труднее, чем перебить пиратских главарей?

– Вдвое, – сказал Гэвин. – И – да.

– Знаешь, это ты от него унаследовал.

– Что?

– Твой отец всегда делал такие списки целей, чтобы сверяться с ними. Жениться на девушке из подходящей семьи до двадцати пяти, войти в Спектр к сорока – он сделал это в тридцать пять – и так далее. Конечно, он никогда не пытался организовывать свою жизнь по семилетиям.

– Он никогда не хотел стать Призмой сам? – спросил Гэвин.

Она не сразу ответила.

– Призмы обычно держатся всего семь лет.

Для моего отца маловато. Понимаю.

– Он хотел больше сыновей и дочерей, не так ли? – Даже после Севастиана. Больше инструментов. Больше оружия, если другие выйдут из строя.

Она ничего не сказала.

– Я хочу домой, Гэвин. Я уже много лет хотела Освобождения. Я так устала.

На миг у Гэвина перехватило дыхание. Его мать была квинтэссенцией жизни. Красота, энергия, ум, добрый нрав. И услышать от нее эту речь, будто она была сломлена, будто хочет уйти, – это было как удар под дых.

– Конечно, твой отец никогда не позволит, – печально улыбнулась она. – Но как бы то ни было, где-то в последующие пять лет я это сделаю. Я похоронила двоих сыновей. Я не буду хоронить тебя. – Значит, она просто предупреждает его, дает ему время подготовиться. Оролам, он не хотел даже думать об этом. Его мать была его единственным собеседником, лучшим советником, она чуяла опасность издалека и любила его, несмотря ни на что. – Итак, как твои семь целей? Хоть одной из них достиг? – спросила она, возвращаясь к безопасной теме, хотя и знала, что он уклонится.

– Я научился летать. Это заняло большую часть прошлого года.

Она посмотрела на него так, словно не понимала, шутит он или нет.

– Это может оказаться полезным, – осторожно сказала она.

Гэвин рассмеялся.

– Ты серьезно, – сказала она.

– Мне надо будет взять тебя в поездку – в полет? – как-нибудь, – сказал Гэвин. – Тебе понравится.

– Ты уверен, что сумеешь так отвлечь меня от того, чтобы вытянуть из тебя остальные твои цели?

– Абсолютно, – с насмешливой серьезностью сказал Гэвин. – У меня был лучший учитель.

– Хорошо, – сказала она. – Теперь ступай. – Он был на полпути к дверям, когда она окликнула его.

– Гэвин! – сказала она, хотя ее глаза называли его Дазеном. – Будь осторожен. Ты знаешь, каков может быть твой отец, когда кто-то не желает выполнять его волю.

Кип проснулся с затекшей рукой. Во сне его мать держала его голову на коленях. Это был не сон – это были наполовину воспоминания. Он был мал. Мать пропускала его пряди между пальцами, глаза ее были красными и распухшими. Обычно красные глаза обозначали, что она накурилась, но в то утро от нее не пахло ни «дурью», ни выпивкой. Прости, говорила она, мне так жаль. Я завязала. Теперь все будет иначе. Обещаю.

Он приоткрыл слипшийся от сна глаз и застонал. Это хорошо, мам, но ты можешь не придавливать мою руку? Он перекатился на бок. Он спал на земле? На ковре? О! Кровь снова стала медленно поступать в руку, и она начала ныть. Он растирал ее, пока чувствительность не вернулась.

Где он? А, в комнате Лив. Едва светало.

Сев, Кип увидел входящую в комнату женщину. Может, звук открываемой двери разбудил его. Лив, наверное, спала где-то в другом месте. Покрывало на ее постели не было смято.

– Доброе утро, Кип, – сказала женщина. Она была темнокожей, с тяжелым лбом, курчавыми волосами и ярким золотым шарфом вокруг шеи. Она была ширококостной, очень высокой, с широкими тяжелыми плечами и платьем с ярким зеленым узором, смотревшимся на ней как парус на галлеасе. – Уже рассвет, время твоего первого урока. Я госпожа Хелель.