— Тебе достаточно щелкнуть пальцами, — едва слышно сказал Оливейра, — и вы меня больше не увидите. Будет несправедливо, если по моей вине вы с Талитой…

— Талиту оставим в стороне.

— Нет, — сказал Оливейра. — И не подумаю оставлять ее в стороне. Талита, ты и я — это типичный трисмегистов треугольник.[522] Повторяю: малейший знак с твоей стороны — и я сваливаю. Не думай, что я не вижу, как ты обеспокоен.

— Если ты свалишь сейчас, вряд ли это что-то тебе даст.

— Бог ты мой, да почему же нет? Вам я тут ни к чему.

Травелер сыграл вступление к «Крутым парням»[523] и остановился. Было уже совсем темно, и дон Креспо включил свет в патио, чтобы можно было читать.

— Знаешь, — тихо сказал Травелер, — в любом случае когда-нибудь ты съедешь отсюда и потому незачем мне делать тебе какие-то знаки. Пусть я буду плохо спать по ночам, тебе, видимо, Талита сказала, но в глубине души я не жалею, что ты вернулся. Наверное, потому, что мне тебя не хватало.

— Как хочешь, старик. Раз так, лучше все оставить как есть. Мне и так неплохо.

— Разговор двух идиотов, — сказал Травелер.

— Ну чисто два монголоида, — сказал Оливейра.

— Хочешь что-то объяснить, а выходит только хуже.

— Объяснение — это приукрашенное недоразумение, — сказал Оливейра. — Запиши.

— Да, давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, например о том, что происходит в партии радикалов. Вот только ты… Карусель какая-то получается, крутимся вокруг одного и того же, белая лошадка, потом красная, снова белая. Мы с тобой поэты, брат ты мой.

— Пророки недоделанные, — сказал Оливейра, наполняя стаканы. — Люди, которые плохо спят и встают по ночам подышать у окна свежим воздухом, так-то.

— Так ты меня видел этой ночью.

— Ни в коем разе. Сначала Хекрептен навалилась, пришлось уступить. Немножко, не более того, но в конце концов… А потом заснул как убитый, я уж и забыл, когда так спал. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — сказал Травелер, проведя рукой по струнам. Позвенев выигранными монетками, сеньора де Гутуссо придвинула стул и попросила Травелера спеть.

— Тут какой-то Энобарбо говорит, что ночная сырость ядовита, — сообщил дон Креспо. — В этой книге все какие-то тронутые, посреди сражения начинают говорить о вещах, которые не имеют никакого отношения к делу.

— Так и быть, — сказал Травелер, — доставим сеньоре удовольствие, если дон Креспо не возражает. «Крутые парни», танго что надо, автор Хуан де Диос Филиберто. Да, дружище, напомни мне, чтобы я прочитал тебе исповедь Ивонны Гитри, это что-то потрясающее. Талита, принеси сборник Гарделя. Он на тумбочке, там, где ему и положено быть.

— Заодно вернете его мне, — сказала сеньора де Гутуссо. — Ничего страшного, но я люблю, чтоб книги всегда были под рукой. И мой муж такой же, уверяю вас.

(-47)

Это я, а теперь он. Теперь мы оба, а вот я, сначала я, и я буду отстаивать свое «я» до последнего. Аталия, это я. Мое ego. Я. Аргентинка с дипломом, с маникюром, довольно хорошенькая, большие темные глаза, я. Аталия Доноси, я. Я. Я-я, тонкая ленточка наматывается на катушку. Смешно.

Ману, вот ненормальный, это же надо, пойти в «Каса Америка» и развлечения ради купить эту штуку. Rewind.[524] Ну и голос, это же не мой голос. Фальшивый и напряженный: «Это я, а теперь он. Теперь мы оба, а вот я, сначала я, и я буду отстаивать… STOP. Аппарат превосходный, но не годится для того, чтобы думать вслух, а может, надо просто привыкнуть, Ману собирается записать свой знаменитый радиоспектакль обо всех этих добропорядочных матронах, но ничего он не запишет. Волшебный глазок и в самом деле волшебный, зеленый огонек подмигивает, прищуривается, на меня смотрит одноглазый кот. Лучше прикрыть его картонкой. REWIND. Лента бежит так ровно, так гладко. VOLUME.[525] Поставим на пять или на пять с половиной: „Волшебный глазок и в самом деле волшебный, зеленый огонек подми…“ Но поистине волшебно, когда мой голос говорит: „Волшебный глазок играет в прятки, красный огонек…“ Слишком громко отдается, надо поставить микрофон поближе и убавить звук. Это я, а теперь он. На самом деле я всего лишь пародия на персонаж Фолкнера. Видимость благополучия. Он диктует на магнитофон или у него виски вместо магнитофонной ленты? А как надо говорить — записывающее устройство или магнитофон? Орасио говорит „магнитофон“, он удивился, увидев эту штуку, и говорит: „Ну и магнитофон, парень“. В инструкции написано „записывающее устройство“, в „Каса Америка“-то должны знать. Тайна: Почему Ману решительно все, вплоть до ботинок, покупает в „Каса Америка“? Навязчивая идея, психоз. REWIND. А это ничего получилось: „…Фолкнера. Видимость благополучия“. STOP. Совершенно неинтересно слушать меня снова. И за всем за этим проходит время, время, время. И за всем за этим проходит время. REWIND. Посмотрим, может, теперь голос звучит естественнее: „…мя, время, время. За всем за этим про-хо…“ То же самое, голос простуженной карлицы. О да, я умею с ним обращаться, Ману удивится, он не верит, что я могу ладить с техникой. На меня, какого-то там фармацевта, Орасио и внимания не обращает, для него человек все равно что пюре, которое протирают сквозь сито, нажал, раз — и оно в тарелке, садись и ешь. Rewind? Нет, давай-ка еще, давай-ка погасим свет. Поговорим о себе в третьем лице, может… И вот Талита Доноси гасит свет, и остается только волшебный глазок с красным огоньком (иногда он бывает зеленый, а иногда фиолетовый) да огонек сигареты. Жара, Ману все еще не вернулся из Сан-Исидро, половина двенадцатого. А там, у окна, Хекрептен, я ее не вижу, но это неважно, она у окна, в ночной рубашке, а Орасио за своим столиком, читает и курит при свече. Комната Орасио и Хекрептен меньше похожа на гостиницу, чем эта. Какая я дура, там же гостиница и есть, даже у тараканов проставлен на спине номер комнаты, да еще приходится терпеть соседство дона Бунче с его туберкулезниками по двадцать песо за консультацию, с хромоногими и эпилептиками. А внизу подпольный бордель, и служанка поет танго, ужасно фальшивя. REWIND. Хватит, перемотка займет по меньшей мере полминуты. Все равно что повернуть время вспять, Ману с удовольствием бы поговорил на эту тему. Громкость пять: „…проставлен на спине номер комнаты…“ Еще назад. REWIND. Вот: „…Орасио за своим столиком, при зеленой свече…“ STOP. Столиком, столиком. Наверное, не к чему говорить „столик“, если ты фармацевт. Нежности какие. Столик! Сюсюканье дурного вкуса. Ладно, Талита. Хватит глупостей. REWIND. Все, уж и лента чуть было не выскочила, недостаток этой машины в том, что надо очень внимательно следить, если лента выскочит, теряешь полминуты на то, чтобы ее снова закрепить. STOP. Как раз два сантиметра осталось. А что я говорила вначале? Уже не помню, но голос был как у перепуганной мыши, всем известный страх микрофона. Посмотрим, громкость пять с половиной, чтобы было хорошо слышно. „Это я, а теперь он. Теперь мы оба, а вот я, снача…“ И зачем надо было все это говорить? Это я, это он, а потом говорить про столик, а потом злиться. „Это я, а теперь он. Это я, а теперь он“».