— Я же тебе говорил, только я собрался распродать отрезы, как этот болван нашел мне работу. Пойми, я не собираюсь делать ему ничего плохого, но все может обернуться хуже некуда. Может случиться любая глупость.

— И, зная это, ты все равно сидишь здесь, а Ману из-за этого плохо спит.

— Дай ему экванилу, старушка.

Талита перевязала пачку банкнот по пять песо. Когда был выход кота, умеющего считать, они всегда смотрели этот номер, потому что кот вел себя совершенно необъяснимо, он уже дважды преуспел в умножении, еще до того как использовали валерьянку. Травелер был поражен и просил близких следить за котом неотлучно. Но в тот вечер кот вел себя как дурак, счет никак не шел дальше двадцати пяти, просто трагедия какая-то. Травелер с Оливейрой стояли и курили в одном из боковых проходов, они решили, что гениальному коту не хватает фосфора и что надо сказать об этом директору. Два клоуна, которые по никому не известной причине ненавидели кота, пританцовывали вокруг небольшой эстрады, на которой представитель рода кошачьих приглаживал усы в свете прожектора. Когда они третий раз поравнялись с котом, напевая какую-то русскую песню, кот выпустил когти и вцепился в лицо тому, который был старше. Публика, как обычно, бешено аплодировала этому номеру. Клоуны уехали с арены на повозке «Бонетти, отец и сын», директор успокоил кота, а с клоунов взял двойной штраф за провокацию. Это была странная ночь, в этот час Оливейру всегда тянуло смотреть в небо, он разглядывал Сириус посреди черного отверстия в потолке и размышлял о тех трех днях, когда мир бывает открыт, когда руки тянутся кверху и воздвигается мост от человека к отверстию в вышине, мост от человека к человеку (ибо зачем взбираться наверх, как не для того, чтобы спуститься уже другим и вновь соединиться, но уже по-иному, со своими соплеменниками? Двадцать четвертое августа было одним из тех дней, когда мир открывался; понятное дело, зачем об этом думать, когда на дворе начало февраля. Другие два дня Оливейра не помнил, любопытно, что он запомнил только один из трех. Почему именно этот? Может, потому, что в нем девять слогов? Память любит выкидывать такие штуки. Но тогда, быть может, Истина — это александрийский стих или одиннадцатисложный; быть может, ритмы, как уже не раз бывало, указывают на приближение к ней и отмечают этапы пути. Вот вам и темы для диссертаций, ловите, выскочки. Было так здорово смотреть на работу жонглера, на его потрясающую ловкость, на арену, по которой тянулся млечный путь табачного дыма и оседал на головах сотен ребятишек из Вилья-дель-Парке, квартала, где, по счастью, еще полно эвкалиптов, которые поддерживают экологическое равновесие, если еще раз упомянуть весы — этот инструмент правосудия и одновременно знак зодиака.

(-125)

Травелер и правда спал плохо, посреди ночи он вздыхал, словно на грудь ему что-то давило, и обнимал Талиту, которая, не говоря ни слова, прижималась к нему, чтобы он чувствовал ее совсем близко. В темноте они целовали друг друга в нос, в губы, в глаза, и Травелер гладил Талиту по щеке, вытащив руку из-под простыни, а потом снова прятал ее, как будто ему становилось холодно, хотя оба были мокрые от пота; потом Травелер шепотом начинал считать, старый способ заснуть, и Талита чувствовала, как его объятия слабеют, дыхание становится глубже и он успокаивается. Днем он выглядел довольным, насвистывал танго, потягивая мате, или читал, но когда Талита готовила в кухне еду, он несколько раз, под разными предлогами, приходил к ней о чем-нибудь поговорить, в основном о сумасшедшем доме, переговоры о покупке которого шли успешно и директор все больше склонялся к тому, чтобы купить психушку. Талите не очень нравилась идея с дурдомом, и Травелер это знал. Оба пытались относиться к этому с юмором, предвкушая сцены, достойные Сэмюэля Беккета, и отпуская язвительные замечания по поводу цирка, который заканчивал свои гастроли в Вилья-дель-Парке и готовился дебютировать в Сан-Исидро. Иногда Оливейра заходил выпить мате, но обычно он сидел у себя в комнате, пользуясь тем, что Хекрептен на работе и он может в свое удовольствие читать и курить. Когда Травелер смотрел в темно-синие глаза Талиты, помогая ей ощипывать утку, эту роскошь они позволяли себе дважды в месяц, что страшно радовало Талиту, потому что она обожала утку во всех ее кулинарных видах, он говорил себе, что все идет более или менее ничего, и ему даже нравилось, когда Орасио приходил выпить с ним мате, они тогда могли сыграть в какую-нибудь малопонятную игру, в которой и сами с трудом разбирались, но это помогало убить время, чувствуя, что все трое достойны друг друга. Они много читали, в юности все трое были приверженцами социалистических идей, а Травелер немного еще и теософских, и потому все трое, каждый на свой лад, любили поговорить о прочитанном, поспорить в испано-аргентинском духе, когда каждый старается во что бы то ни стало внушить свое мнение, не принимая ни в коем случае мнения остальных, или начинали смеяться как сумасшедшие, чувствуя себя на голову выше всего остального безутешного человечества под тем предлогом, что они якобы помогают ему выбраться из того дерьмового положения, в котором оно оказалось.

Но Травелер и правда спал плохо, и Талита каждое утро задавала ему риторический вопрос, когда он брился, освещенный утренним солнцем. Раз провел бритвой, другой, Травелер в майке и пижамных штанах долго насвистывал «Клетку»,[510] а потом восклицал: «Ах, музыка, печаль для тех, кто, как и мы, живет любовью!» — и, обернувшись, с вызовом смотрел на Талиту, которая в тот день ощипывала утку и была счастлива, потому что крылышки были само очарование, а вид у утки был благостный, а не злобный, как это часто бывает, когда мертвая утка лежит прикрыв глаза, а в щелочках между веками будто что-то светится, бедная птица.

— Почему ты так плохо спишь, Ману?

— Музыка, мне… Я — плохо? Да я вообще не сплю, любовь моя, я всю ночь размышляю над Liber peniten-tialis,[511] издание Макровиуса Баски, которое я недавно стащил у доктора Феты, воспользовавшись рассеянностью его сестры. Я, конечно, книгу верну, она, должно быть, стоит кучу денег. Liber penitentialis, представляешь себе?

— А что это такое? — сказала Талита, теперь-то она поняла, что прятал от нее Травелер в ящике стола, который запирал на два оборота ключа. — Впервые с тех пор, как мы поженились, ты прячешь от меня то, что читаешь.

— Да вон она, можешь смотреть сколько хочешь, но сначала вымой руки, я ее прячу, потому что она ценная, а у тебя руки вечно в морковке или еще в чем-нибудь этаком, ты же вечно по хозяйству, запросто загваздаешь любой раритет.

— Не нужна мне твоя книга, — обиженно сказала Талита. — Лучше отруби утке голову, не люблю я это делать, хоть она и мертвая.

— Навахой,[512] — предложил Травелер. — Так будет выглядеть более свирепо, а заодно поупражняюсь, мало ли, пригодится.