Шеф кивнул: странно было слышать слова «умножить» и «разделить» в таком непривычном смысле, но он понимал, в чем суть.

— Первым делом, — продолжал Соломон, — напишем в нужном месте цифры для числа тысяча сто сорок.

Шеф задумался. Он быстро ухватил идею позиционной системы счисления, но записывать числа ему было нелегко.

— Попробуй сначала сделать это римскими цифрами, — предложил Соломон. — Тысячу римляне обозначают как «М».

Шеф нарисовал на песке неровную «М» и поставил точку. Потом «С» для ста. Потом знакомые четыре «X» в качестве сорока. Рука уже потянулась нарисовать знак аль-сифр, «пустота», но он вовремя опомнился. У римлян такого знака не было, они обозначали это число как МСХХХХ.

— Теперь нарисуй наверху арабские цифры, — предложил Соломон. — Сначала тысячу сто сорок, а пониже — семь.

Шеф снова задумался. Непростое дело. Так, самая правая колонка — для чисел меньше десяти. Над одной из горизонтальных линий, над линией для сомножителя, он начертил крючок цифры 7. Над самой верхней горизонтальной чертой надо было изобразить первый сомножитель, то есть как он видел по записи римскими цифрами тысячу сто сорок.

В самой левой колонке он написал «1», что соответствовало «М», тысяче. В следующей — еще одну единицу, для «С». Дальше он изобразил такую трудную цифру, как «4», заменяющую четыре «X». И наконец, в самой правой колонке, для чисел меньше десятка — их десять, а не девять, доказал ему Соломон, — он поставил значок аль-сифр.

Теперь нужно складывать. Первое и самое главное: ноль умножить на семь будет ноль.

Вот и напиши «ноль».

Аккуратно, под наблюдением четырех пар глаз, Шеф начал записывать свои вычисления на покрытом песком столе, этом предшественнике счетов. Долгое время он не мог думать ни о чем другом, захваченный ощущением, которого прежде не испытывал ни один человек из его народа: восхищением цифрами. Наконец он с изумлением и глубоким удовлетворением увидел выписанный на песке результат: 7980. Раньше ему никогда не доводилось встречать такое число, и дело было не в величине — ведь он знал, сколько земельных наделов насчитывают его владения, по тридцать тысяч в провинциях, сто тысяч в вице-королевстве. Нет, дело было в точности этого числа. Все, что больше тысячи, он считал сотнями, или десятками, или полусотнями, но уж никак не шестерками или семерками.

— Теперь нужно разделить семь тысяч девятьсот восемьдесят на шесть, — негромко продолжал Соломон. — Приготовь стол к делению.

Шеф провел по песку рукой, нарисовал новую таблицу. Соломон подсказывал, а Шеф упорно делал свое нелегкое дело.

— Итак, — сказал под конец Соломон, — ты узнал, что нужно увеличить вес груза до…

— Тысячи трехсот тридцати фунтов, — ответил Шеф.

— Значит, к первоначальному весу надо прибавить…

— Две сотни без десятка. Ровно сто девяносто фунтов.

— Но к тому времени, как ты начертишь на песке свою таблицу и проделаешь все это, — возразил Скальдфинн, — противник уже засыплет тебя камнями. Ведь несподручно стрелять, пока считаешь!

— К нашей новой машине это не относится, — решительно заявил Шеф. — Все вычисления я успею проделать, пока заряжающие будут убирать груз и поднимать рычаг. А потом я просто велю им загрузить тот же самый вес и добавить ровно сто девяносто фунтов. Думаю, выйдет примерно так же, как было с подзорной трубой.

— С подзорной трубой? — переспросил Соломон.

— Да. Помнишь дурака Муатью? Он знает, как изготовить подзорную трубу, какую форму нужно придать стеклу; мы бы до этого не додумались за тысячу лет. Но ему и в голову не пришло сделать следующий шаг. Готов поспорить, что, когда мы вернемся домой, мои мудрецы будут больше знать о стеклах и зрении, чем Муатья, и даже больше, чем его наставник. Потому что они не успокоятся раньше времени! Вот так-то, а вычисления, которым ты меня научил, — сам бы я никогда не додумался. Но теперь я умею и вижу, что их можно проделывать быстрее, намного быстрее. Этот стол с песком — он вообще не нужен, как и камешки в моей руке. Я ими пользовался, потому что мне не хватало опыта. Иначе я надел бы камешки на куски проволоки и носил с собой эту своеобразную арфу. Скоро я буду обходиться вообще без колонок. Идеи приходят с трудом, но усовершенствовать их легко. Эту идею я буду совершенствовать. И в конце концов — как его имя, Аль-Хорезми? — в конце концов сам Аль-Хорезми не сможет узнать свое детище. И наука счета мне пригодится не только для стрельбы из катапульт! Она послужит наковальней, на которой кузнецы Пути перекуют весь мир! Разве не так, Торвин и Скальдфинн?

Наставник примолк, его рука потянулась к бороде; он крепко задумался. Соломон забыл о неукротимом духе северян и их единого короля в особенности. Мудро ли было делиться с ними знаниями? Но теперь уже ничего не изменишь.

Димитриос, старший сифонист греческого флота, выслушал приказ своего флотоводца с сомнением и некоторой тревогой. Приказ был, разумеется, отдан весьма осторожно — нечто среднее между предложением и призывом. Ведь сифонисты были почти государством в государстве, они управляли главным оружием Византии и себя считали даже более важными людьми, чем императоры, не говоря уже о военачальниках. Димитриос, если бы захотел, мог бы сказочно разбогатеть и жить по-королевски в Багдаде, Кордове или Риме, да и в любой стране цивилизованного мира; для этого надо только продать секретные сведения, которые у него имелись. Жена, любовница, семеро детей и хранящиеся в византийских банках две тысячи золотых номизм служили залогом на случай его предательства. Правда, всему городу было известно, что ни один сифонист никогда не будет допущен к изучению ремесла, если имеются хоть малейшие сомнения в его верности церкви и империи, верности искренней, а не по принуждению или расчету.

Эта верность и служила причиной сомнений Димитриоса. Одной из главных его обязанностей было сохранение тайны греческого огня. Лучше проиграть битву, уничтожив свою машину, тысячу раз твердили ему, чем рисковать ее захватом ради очередной недолговечной победы, — а в окруженной варварами Византийской империи все победы давно считались лишь временными. Сейчас флотоводец хотел, чтобы Димитриос пошел на риск, чтобы приблизился на галере с греческим огнем к берегу в сомнительном сражении с иудеями и какими-то язычниками. Димитриос был храбрым воином, который презрел бы опасность угодить под камень, выпущенный варварским мулом, и пойти на дно. Но совсем другое дело — рисковать тайной греческого огня…

— Маленькие суда пойдут впереди, — заискивающе повторял Георгиос, — и лишь в том случае, если удастся высадка, мы пошлем твою галеру.

— Для чего?

— Они снимут плавучее заграждение, ты ворвешься в гавань и разом сожжешь все корабли с катапультами.

— Нас потопят, как только войдем.

— Ночь будет темная, с ущербной луной, до ближайшего корабля не больше сотни ярдов. А после ты будешь прятаться от катапульт за другими кораблями варваров, пока не сожжешь их все.