– Можно и так сказать.

– Смущает? Или подбивает на что-то? – поинтересовался отец Андрей.

– По-разному бывает. Издевается, маразм какой-то говорит. То, что мне самой в голову бы не пришло. Раньше это наоборот умный человек был, а теперь…

– Просто сущность свою наконец показал, – кивнул священник. – Ты пост соблюдаешь?

Я усмехнулась:

– Да. У меня постоянно пост.

Отец Андрей остановился. Я думала, что он сейчас будет читать мне наставления о том, что я несерьезно отношусь к церковным установлениям, а мы, оказывается, пришли.

Я увидела небольшой памятник, сейчас засыпанный снегом, но и сквозь снег было видно, что он разрисован граффити. Отец Андрей утоптал площадку вокруг памятника. У меня был уже полный сапог снега, тот, что с утра до конца разорвался, но я говорить ничего не стала. Все равно уже промокла. Пакетики я сегодня надевать не стала, не до пакетиков мне было с утра у Маши.

Памятник был в форме креста, простого, на нем как будто была надета каска, пробитая или проржавевшая в двух местах. Я подошла поближе. Отец Андрей достал из сумки небольшую лопатку, стал очищать снег по бокам.

– Давайте я помогу, – сказала я.

– Хорошо, возьми, – священник протянул мне лопатку, красивую, с ярко-оранжевой рукояткой, сбоку было написано что-то по-немецки. – А я пока отмою безобразие… Теплой воды взял… – Он вытащил из сумки бутылку с прозрачной, остро пахнущей жидкостью, и рулон тонких белых тряпок, ловко отмотал тряпку, стал отмывать буквы.

И я увидела, что на темно-сером камне были выбиты и бронзовой краской прочерчены имена: Franz, Kurt, Gerhardt. Франц, Курт, Герхардт… Там были фамилии и дата – только год – 1942.

Я опустила лопату, молча смотрела, как аккуратно отец Андрей оттирает последние следы граффити.

– Там вот сбоку подчисть, – кивнул он. – Раз уж все равно пришли. Я зимой-то не прихожу сюда. Разрисовали давно, осенью еще, но распутица была, не проедешь, застрять можно было, всё ждал, когда хорошенько подморозит. Руся, что ты застыла? Чисть снег. Да обратно уже пора. Служба в пять.

– Я не буду чистить снег, – сказала я.

– Устала? – улыбнулся отец Андрей. – Давай мне лопату. Ототри вот здесь.

– И оттирать не буду.

– Я понял. Хорошо, подожди тогда меня, я быстро закончу, обратно поедем. Хотя ты зря так.

Священник вытер остатки краски, еще протер весь памятник снегом, каждую буковку, быстро, ловко, лопаткой отгреб со всех сторон снег и притоптал его.

– А если опять придут? – спросила я.

– Кто? – Он поднял на меня глаза.

– С баллончиками и испортят памятник.

– Я второй раз его устанавливаю. Уже ломали даже, не только закрашивали. Испортят – поправим. Сломают – снова поставим.

– Это принцип такой? – спросила я.

Отец Андрей положил все в сумку, размашисто перекрестился и, похлопав меня по плечу, первым пошел обратно по тропинке.

– Принцип у нас один, Руся. Господь всех любит и учит нас любить. Вот наш, как ты выражаешься, принцип.

Мы молча дошли до машины, молча в нее сели, молча поехали.

– Смотри! – воскликнул отец Андрей и показал мне куда-то в сторону от дороги.

Я увидела темно-рыжего зверька, быстро проскочившего через дорогу.

– Лиса? – ахнула я.

– Да. Дикие у нас здесь места. И люди дикие. Вандалы.

– Вандалы против вандалов, – негромко проговорила я.

Отец Андрей усмехнулся:

– А пришла ко мне два года назад такая наивная девочка.

– Я читаю много.

– Фэнтези?

– Нет, русскую классику.

– И что, там не написано, что надо любить и прощать?

– Не врагов же.

– А кого? Друзей мы и так любим. Себя больше всех любим. И всегда прощаем. Ведь так?

– Нет, не всегда.

– Ты пытаешься сама открыть давно открытые законы. Приди, поучись, послушай. Жить станет легче и проще.

– Мне не тяжело живется.

– Потому что закрываешь глаза на что-то.

– Не знаю…

Стало темнеть, и отец Андрей поехал быстрее. Машину немного заносило, дорога была плохо уезжена, он напряженно смотрел вперед, я не стала больше ничего говорить, чтобы его не отвлекать, хотя мне очень хотелось спросить о памятнике. Через некоторое время, когда мы выехали на шоссе, он заговорил сам:

– Там был деревянный березовый крест и каска сверху надета. Много лет вокруг были поля, сеяли рожь, трактористы обходили этот крест. Никто за ним не ухаживал, но и не сносили его. Я памятник заказал такой же, только из камня.

– Как странно…

– Что именно?

– Но ведь эти немецкие солдаты или офицеры воевали против тех людей, которые жили на этой земле. А они не срыли их могилу. Кто-то ведь сделал им крест…

– Сделал.

– Почему? Почему вы ходите туда?

– Потому что, Руся… – Священник с неодобрением покачал головой, потому что нас на бешеной скорости обогнал красный автомобиль с черной крышей, ловкий и красивый. – Потому что есть абсолютное добро, и добро это – Бог. Оно не зависит от того, что ты лично делал, кто ты – коммунист, фашист… Понимаешь?

– Нет.

– Хорошо, постараюсь объяснить.

– Вы говорите как священник, я не понимаю.

– А как ты хочешь, чтобы я говорил? – засмеялся отец Андрей.

– Как человек.

– Священник – не человек для тебя?

– Человек, но другой. Вы говорите на другом языке.

– Постарайся выучить этот язык, иначе тебе трудно будет жить.

– Можно вообще не ходить в церковь. И верить в Бога.

– Ой-ой-ой, на опасный путь ступаешь, Руся.

– Графа Толстого за это отлучили от церкви?

– Руся… – Отец Андрей коротко погладил меня по руке. – Не ерепенься. При чем тут ты и граф Толстой?

– Он тоже был против церкви как организации.

– А ты против церкви?

– Н-нет… – Я сама не знаю, почему я вдруг заговорила о Толстом.

– Пойми, если человек отказывается от той церкви, которая существует, он неизбежно приходит к своей собственной. Организует молельный дом – пусть даже для себя одного.

– А это плохо?

– Плохо. Но мы говорили о могилах немецких солдат. Ты думаешь, ты одна, кто не принимает моего отношения? В основном все относятся, как ты. Бабушки вон приходили, плакали. Они Бога любят, и меня любят, и службы мои любят, а памятник требуют снести. И могилу с землей сравнять.