День сходит на нет, безмолвная библиотека выглядит мрачно. В последнее время посетителей мало, и у нас есть время обсудить проект борделя «Сочувствие». Иногда становится совсем безлюдно, и ты шепчешь мне: «Кажется, наши сексуальные флюиды распугали читателей». И ты права: такова сила любви. Наконец пора домой. Мы кормим котов, а затем — ура! — мы снова голые и потные, укутываемся друг в друга. Добро пожаловать на матушку-Землю.

— Ну и денек, — говоришь ты. — Мне уже не терпится уехать в путешествие. Это плохо?

— Вовсе нет, — говорю я, потому что так и есть.

— А что слышно от Шеймуса в последнее время?

— По-моему, он уехал из города на какие-то тренировки по кроссфиту.

— Он что, тебя избегает?

Дуется — да. Ноет — да. Избегает — нет.

— Думаю, этого следовало ожидать. Одиноким людям тяжело видеть влюбленные парочки.

— Верно, — говоришь ты. — Считается, что любовь правит миром, но она же делает мир жестоким и устанавливает границы, сквозь которые многим не суждено пробиться.

Ты такая умная… Я целую твое плечо.

— На его месте я бы чувствовал себя отвергнутым.

— Ой, нет, он не воспринимает меня в таком смысле… — Конечно, воспринимает. — Я просто за него волнуюсь.

— Похоже, для тебя это нормально. Когда все идет хорошо, ты волнуешься больше обычного.

Ты уязвима, и тебе не мешало бы умыться.

— Ага.

— Зато уже завтра мы поедем в викторианскую Кедровую бухту.

Ты по-детски расплываешься в улыбке.

— Ага.

— И все будет хорошо. Ну, если викторианский секс не опасен для здоровья…

Ты смеешься.

— Викторианский секс абсолютно безопасен, клянусь.

— А мы с тобой абсолютно идеальны, Мэри Кей.

Вскоре ты засыпаешь; похрапываешь, но даже храп меня не раздражает. Я слишком счастлив, чтобы уснуть. Заказываю еще несколько воздушных шариков для выпускного вечера Номи на следующей неделе — готов поспорить, Фил заказал бы воздушные шарики, — беру с твоей тумбочки книгу Мураками и наполовину погружаюсь в чтение, а наполовину в мечты о тебе. Я люблю разглядывать тебя. Мне нравится, что ты действительно хочешь быть здесь со мной, и мне кажется, я вижу, как в твоем мозгу работают нейроны, прокладывая новые дорожки, и все как одна ведут ко мне, к нашему счастью.

Я голоден, поэтому спускаюсь в кухню, чтобы перекусить. У нас кончились яйца, так что я решаю обойтись готовым кексом, которые любила покойная Меланда, а уж она-то знала толк в этих гадостях. Срываю обертку — кекс на вкус чистый сахар.

А потом жужжит мой телефон. Одно новое письмо. От Лав, мать ее, Квинн.

Надо поговорить.

Она ни разу мне не писала, и мои ноги словно утыканы иголками и булавками. Я кладу телефон на стол — нет. Быть не может. У меня галлюцинации, или я просто заснул рядом с тобой, и экран телефона темный — привиделось?

Телефон опять светится. Одно новое письмо от Лав, мать ее, Квинн.

Она никогда мне не писала, тем более по электронной почте, но она — мать моего ребенка. Голову заполняют ужасные предположения: Форти упал с лестницы, Форти утонул в бассейне, няня Тресса украла Форти, — и я хватаю гребаный телефон, шагаю туда-сюда и набираю номер Лав Квинн.

Один гудок — она не отвечает, и я вижу сына в руках какого-нибудь извращенца, сбежавшего из тюрьмы и подрабатывающего клоуном в Диснейленде. Второй гудок — я вижу, как ротвейлер отгрызает моему сыну половину лица (Лав доверяет злым собакам, в отличие от меня). Третий гудок, и я не знаю, где мой сын. Может, выпал из открытого окна нью-йоркской высотки, и теперь мне остались только слезы на небесах? Он умер, так и не познакомившись с отцом?

— Ну, привет, — говорит она. — Я уж думала, ты спишь.

— Как Форти?

— У нас все хорошо. Спасибо, что спросил, Джо.

— Он заболел?

— Кажется, у меня новая аллергия на что-то, но сдавать анализы не хочется. Иголки, бр-р-р…

Мы приближаемся к границе моего терпения. Я сразу ее одергиваю.

— Не шути со мной. Как мой сын? Он цел? Да или нет?

— Джо, он жив и здоров.

— Слава богу.

— Бог тут ни при чем, о Форти заботится не он, так что благодари лучше меня.

— Лав, что тебе нужно?

— Я отправила тебе письмо. В нем билет на самолет; завтра ты должен прилететь в Лос-Анджелес. — Я ничего не говорю, потому что единственное, чего она заслуживает, это ничего. — Джо, все очень просто. Мне нужно тебя увидеть. Нам нужно тебя увидеть. Поэтому я купила тебе билет.

Если я попрошу дать мне отсрочку до понедельника, она сбросит звонок и поминай как звали. Я хочу повидать сына. Я хочу быть с тобой, Мэри Кей. Мои нейроны разрываются пополам.

— Джо?

— Я слышу.

— Отлично. И ты завтра приедешь, потому что иначе… Ну, у тебя, кажется, все наладилось с той женщиной и ее дочерью. Наверное, им будет неприятно узнать о семье, которую ты бросил…

Она знает. Откуда она знает? И опять перевирает факты… Я хочу влезть в гребаный телефон и задушить ее, на дворе чертов две тысячи двадцать первый, ПОЧЕМУ ЕЩЕ НЕ ИЗОБРЕЛИ ГРЕБАНЫЙ ТЕЛЕПОРТ? Спокойно. Дыши, Джо, Дыши.

— Я тебя не бросал, Лав.

— Еще как бросил, — говорит она. — Сел в машину, подаренную моими родителями, и укатил в дом, купленный для тебя моими родителями. Ты наверняка видишь себя жертвой, великомучеником… но я-то знаю, как все было. И если хочешь, чтобы я продолжала молчать… Встретимся завтра. Вообще-то уже сегодня. Тебе лучше вернуться в постель. За тобой скоро приедет машина.

Она отключается, а я не могу пошевелиться, не могу дышать, я умираю, а она — акула внутри моей акулы. Она вскрыла меня, извлекла все мои секреты. Меня тошнит прямо на край стола, я поднимаю глаза — в спальне по-прежнему темно.

Я сажусь в машину (в машину, подаренную моими родителями) и звоню Оливеру — голосовая почта, и я пишу Оливеру: «СОС», — и я звоню снова, и это немного меня успокаивает, словно вязание. Наконец он берет трубку. Сонный.

— Джо, не поздновато для звонков?

— Что ты ей сказал?

— Сказал кому?

— Лав вызвала меня, Оливер. Купила мне билет на самолет. Мы же с тобой, мать твою, договорились.

— Постой…

— Я купил все побрякушки, которые ты хотел, а ты взамен обещал мне защиту. Обещал держать Квиннов подальше от меня.

— Джо…

— Чего?

— Можешь успокоиться?

— Успокоиться? Она мне билет купила, чтоб тебя!

— Ты что-то натворил?