Ферри заказал еще два пива и продолжил:

— Ты — объект чьего-то пристального внимания. Банистер не знает, какую именно роль тебе уготовили. Но он узнает, это лишь вопрос времени.

Тем вечером в «Гаване» сидело трое, четверо, шестеро кубинцев в камуфляжных футболках и штанах, в ботинках, испачканных засохшей белой грязью.

— Боишься, что тебя поймают из-за Уокера? Ты никогда не говорил мне про Даллас.

— Я никому не говорил.

— Думаешь, они узнают? Только произнеси слово «Даллас», и знать будут все. Тюрьма — это ужасно. Первое, что делают, когда арестовывают — смотрят тебе в задницу.

— Я узнал об этом, когда служил.

— Смотрят тебе в задницу, еще не зная твоего имени. Будто какой-то пигмейский ритуал в Конго.

Когда Ли пил больше одной кружки пива, он всегда чувствовал себя занятно.

— Ты исповедуешь какую-нибудь религию? Ходишь в церковь?

— Я атеист.

— Это идиотизм, — сказал Ферри. — Разве можно быть таким глупым?

— Религия тормозит нас. Это оружие государства.

— Идиотизм. Близорукость. Ты должен понимать, что некоторые вещи глубже политики. Наша политическая оболочка — всего лишь тонкая корка. Меня воспитали католиком в Кливленде. — Глаза Ферри смешно расширились, будто это высказывание удивило его. — Покаяние было главным таинством моего отрочества. Я часто ходил в исповедальни. Из одной в другую. Это казалось больше грехом, чем способом его отпущения. Я испытывал там извращенное удовольствие. Рассказывал о своих грехах, выдумывал грехи, искренне раскаивался, шел к алтарю, читал епитимью и снова становился в очередь. В субботу по вечерам все четыре исповедальни работали без передышки. Я ходил по кругу. Становился в темноте на колени и шептал о своих грехах человеку в рясе. Я учился в семинарии — два раза, чтоб лучше овладеть специальностью. Даже основал собственную церковь. Только глупец отвергает необходимость заглядывать под маску.

Ли отправился в туалет. Вокруг громко спорили, пространство будто пересекали серые линии. Он постоял две минуты посреди зала. Когда вернулся за столик, Ферри начал с места в карьер:

— Кеннеди что, не знал, насколько Куба большая? Ему никто не сказал, что остров такой величины не могут захватить полторы тысячи человек?

— Куба маленькая.

— Куба большая. Почему он согласился на вторжение, если не хотел идти до конца? Почему обещал нам победу, а потом отступил? Потому что струсил. Он все спустил на тормозах. Все задавил. Ему нужно было незаметное вторжение. Удивительно, как только Кастро сообразил, что на него напали?

— Куба маленькая.

— Я скажу тебе, что хуже всего, — ответил Ферри. — Каждый день слышу это от Гая. Он сильно переживает. Думает, будто Кеннеди и Кастро общаются. Тайно переписываются, шлют агентов туда и обратно. Дружеские отношения. Нам рассказывают не все. Мы чего-то не знаем. Есть нечто большее. Всегда есть нечто большее. Вот из чего состоит история. Это все в сумме, о чем нам не говорят.

На улице Ли сцепился с каким-то рябым латиносом — на груди у него болтался серебряный крест. Он не понял, с чего все началось. Даже удерживая парня за бицепсы и что-то говоря ему в лицо, Ли не помнил, как это произошло. Вокруг собралось несколько человек, главным образом потому, что больше нечем было развлечься. Затем Ли оказался дома в постели.

В гаражной конторе он читал оружейные журналы. В дверях появлялась голова одного из кофейщиков, и его призывали вернуться. Назад к моторам и вентиляторам, воронкам, дробилкам, конвейерной ленте.

Его паспорт был готов на следующий день после подачи документов.

Дома Ли зашел в свободную комнату, и ему показалось, что некоторые вещи передвинуты. Вряд ли это Марина, он запретил ей входить. Он проверил бумаги, заглянул в шкаф, где хранил оружие. Что-то изменилось, незаметно, неуловимо — так бывает во сне, когда неизвестно откуда знаешь какие-то вещи.

Женщина, похожая на семинолку — с приплюснутой головой, или как они там выглядят, он точно не знал, — вышла из толпы на Французском рынке и почти напугала его, у нее были странные невидящие глаза фанатичной праведницы.

Он оставался единственным членом Новоорлеанского филиала комитета «Справедливость для Кубы». Это не имело значения. Лето исполняло мечту, воздвигало историю. Он чувствовал, что его подталкивают вверх, вперед, нет больше жалкого индивидуума, наступил конец изоляции.

Марина катила коляску и пыталась читать названия улиц, выложенные на тротуаре светло-голубыми плитками.

Отошлет ли он жену с ребенком в Россию, или они вместе уедут на маленькую Кубу, где настоящий социализм, и люди действительно живут в радости?

Вчера она встала в два часа ночи выпить воды и увидела его на крыльце — он сидел в нижнем белье с винтовкой на коленях.

По ночам у него идет кровь из носа. Однажды она видела, как его полчаса трясло.

Она заставляла его переводить журнальные статьи о Кеннеди. Он не возражал, и периодически кое-что добавлял от себя.

На фотографиях у моря, с взъерошенными ветром волосами, президент напоминал ее прежнего ухажера Анатолия, у которого была непокорная грива, и когда они целовались, у Марины кружилась голова.

Иногда Ли не мылся несколько дней подряд. Ходил в одной и той же одежде и не давал ей штопать носки или ставить заплатки на локтях поношенного свитера. Полный переворот. Ли будто бы говорил — посмотрите на меня. Вот как подавляет этот строй.

Марина была полностью уверена, что миссис Кеннеди родит мальчика. Точно, мальчика, говорила она Ли, а вскоре после этого мальчик родится и у них.

Ей было стыдно признаться, что она капризная женщина.

Она была беременна, как и миссис Кеннеди, но врач до сих пор ее не обследовал. Ли. отвел ее в благотворительную больницу, большое серое здание, в которое, казалось, можно войти лишь однажды и больше никогда не выйти. В мраморном холле висели портреты врачей в халатах, врачей на фоне неба, людей, чьи мысли заняты гораздо более важными вещами, чем желчный пузырь и почки. Неприятности начались в регистратуре. Какая-то женщина сообщила Ли, что это больница штата, и люди могут бесплатно лечиться только в том случае, если живут в Луизиане определенное время. Марина здесь слишком недавно.

Повсюду мрамор. Марина ощутила себя беженкой. Ли, почти умоляя, кинулся вслед за доктором по коридору. Затем поймал другого врача, который шел в другую сторону, и с бледным перекошенным лицом принялся упрашивать и доказывать одновременно. Врачи отворачивались.

Ли метался по холлу, заговаривал с ничего не подозревающими посетителями, рассказывал им, что случилось. Это просто еще один бизнес. Они наживаются на боли и страданиях. Никто не знал, что ему ответить, и в конце концов он принялся молча шагать взад-вперед, чтобы гнев улегся.