Но вот что обо всем этом думала леди Акфильд… Нужно слишком пристально следить за чужой жизнью, чтобы узнавать ответы на такие вопросы, уж точно значительно пристальнее, чем я. Как я и предвидел, после возвращения Эдит мы уже не были такими друзьями, как раньше. Хотя я и не оставил надежду когда-нибудь вернуть себе положение Придворного фаворита. Бедная женщина, она позволила себе помечтать в отсутствие невестки, и воображаемая жизнь, где она представляла будущей хозяйкой своего дома Клариссу или кого-то из ее товарок, подарила ей прекрасные надежды, которым не суждено было сбыться. По иронии судьбы, ее мечты не были так уж далеки от фантазий презираемой ею миссис Лэвери. Леди Акфильд тоже видела себя дорогам другом семьи своей невестки. И две бабушки могли бы ужинать вместе, а потом, например, посетить какую-нибудь выставку… Так что ей нелегко было смириться с возвращением Эдит, и не в последнюю очередь потому, что пока та пропадала неизвестно где, маркиза позволила себе редчайшую поблажку – признаться самой себе, что она чувствует. Хуже того – она доверила эту тайну не только себе и мужу, что и так было бы уже слишком, но и мне, не имеющему к семье никакого отношения. Этим она дала мне в руки оружие, и леди Акфильд это понимала. Отныне каждый раз произнося «наша дорогая Эдит», она рисковала, что я могу взглянуть ей в глаза и выдать ее самой себе. Я не собирался делать ничего подобного, но сама подобная угроза значительно охладила наши отношения. Я сожалел об этом, да и сейчас сожалею, но делать с этим было нечего. Между тем мы с Аделой гостили в Бротон-Холле довольно регулярно.

Помню, как-то леди Акфильд дала немного воли своим чувствам. Бротоны устраивали званый ужин, и гости разбрелись по семейной и Красной Гостиной. Эдит была в центре довольно большой группы обожателей – вы ведь понимаете, очень многим приходилось теперь серьезно восстанавливать свои позиции после того, как они отвернулись от Эдит во время ее изгнания. Кто-то может подумать, что те, кто остался ей верен в пору невзгод – Аннет Уотсон, например, – будут вознаграждены дождем приглашений, но не думаю, чтобы так оно и было. Как бы там ни было, в тот вечер, окруженная этой небольшой толпой, Эдит сделала какое-то замечание, уж не помню, о чем именно, и в ответ раздался взрыв льстивого хохота. Я стоял в стороне с чашкой кофе, так что некому было нас подслушивать, когда леди Акфильд подошла и встала рядом.

– Эдит в зените славы, – сказала она.

Я кивнул. Но она не остановилась на этом.

– Победительница и ее добыча.

– Эдит – победительница? – спросил я.

– А разве нет?

– Не знаю, – я пожал плечами. Наверное, я пытался пофилософствовать, но, как это обычно случается, в результате оказался далек от истины.

– Конечно, она – победительница, – сказала леди Акфильд, и это была правда. – Вы победили.

А вот это уже было неприятно. Про Эдит она была права, тут я согласен – но не про меня. Если уж на то пошло, я все время сочувствовал Акфильдам во время битвы за душу Чарльза, и она это знала.

– Я тут ни при чем, – твердо сказал я. – Вы просили не помогать ей, и я не стал. Ваша собственная дочь это устроила, не я. А все дело в том, что Чарльз хотел, чтобы она вернулась. Voila tout[52]. Он-то знает, что для него лучше, я думаю.

Леди Акфильд рассмеялась:

– Вот как раз этого он, конечно же, и не знает. – В тоне ее была горечь, но не слишком много печали. – Я же говорила вам – мне не верилось, что они могут быть счастливы, но очень хотелось, чтобы все случилось вопреки моим ожиданиям. Хотя, – она взмахнула своей маленькой сухонькой ручкой, и драгоценные кольца сверкнули в огне камина, – дело сделано, назад не воротишь. Теперь мы должны приложить все усилия, чтобы все кончилось хорошо. Давайте, по крайней мере, будем надеяться, что они будут не менее счастливы, чем другие.

И она ушла.

Будут ли они менее счастливы, чем другие? Вопрос, несомненно, заключался именно в этом. Хоть Эдит и вернулась к мужу безо всяких предварительных соглашений, в процессе она все-таки добилась некоторых значительных уступок. Для начала, она осознала глупость своего прошлого убеждения, что безопаснее скучать вдали от людей, чем развлекаться в столице, и уговорила Чарльза купить дом в Фулеме, примерно за те же деньги, за которые продали квартирку на Итон-плейс. Теперь она позволяла себе один-два дня в неделю проводить в Лондоне. Еще она нашла себе пару собственных обществ и комитетов, регулярно там заседала и всерьез принимала участие в работе одного дома престарелых неподалеку от Льюиса. В целом она постепенно создавала себе ту самую жизнь, которую будет вести и лет в шестьдесят, когда все, не говоря уже о ней самой, забудут о неприятной истории, омрачившем первые годы ее замужества. Поразмыслив, я решил, что все это сулит довольно недурное будущее.

Мы приезжали в Бротон два-три раза в год. Адела и Эдит так и не стали особенно близки, хотя держались вполне дружелюбно, но Чарльз постепенно очень сдружился с моей женой, так что как гости мы особых хлопот не доставляли, я думаю. Мы с большим удовольствием гостили у них, кроме всего прочего потому, что с ребенком на буксире мы мало куда могли приехать, не чувствуя, что привозим в дом мини-анархиста. Наш сын Хьюго был на полгода старше Энн, и им было чем заняться вместе, что приносило немало веселья их матерям. Это прописная истина, но от этого она не теряет своей правдивости – чем дольше знаешь кого-то, тем меньше имеет значение, нравились тебе эти люди изначально или нет. Как мне было известно по моей дружбе с Изабел Истон, ничто не заменит общих воспоминаний и проведенного вместе времени, так что было очевидно, что лет десять спустя моя жена и леди Бротон будут считать себя близкими подругами, причем совсем не обязательно, что от этого они будут нравиться друг другу больше, чем вначале.

Не стоит и говорить, что когда все только-только налаживалось, Эдит хотела, чтобы я понимал – ей совсем не интересно заводить пространные разговоры о том, что она выбирала в прошлом и что выбрала теперь. Я вполне с ней соглашался, так что ей не о чем было беспокоиться. Я очень хорошо знаю, как неприятно бывает, если человек, некогда выслушивавший наши излияния по тому или иному поводу, все еще вертится поблизости, когда все рассказанное уже стало достоянием прошлого и не вызывает ничего, кроме стыда. Как бы там ни было, я счел, что она скорее образумилась, чем совершила глупость.

Она несколько раз проверяла меня, и, когда нам случалось оставаться наедине, ждала, заговорю ли я о Саймоне, или о Чарльзе, о ее браке, или, еще хуже, о ребенке, но я ничего подобного не делал и с удовольствием заметил, что она постепенно расслабилась.

По правде говоря, даже если бы она принялась меня расспрашивать, мне почти нечего было рассказать о Саймоне. Не знаю уж, насколько его жена жаждала его возвращения, когда ей сообщили неожиданную новость о том, что его большая любовь закончилась, но каковы бы ни были ее чувства, она его приняла. Я встретил его однажды, несколько месяцев спустя, на одном прослушивании, и он сказал мне, что собирается переехать в Лос-Анджелес «попытать удачи». Это меня не удивило – такая реакция на не слишком удачную карьеру нередка среди актеров. Как правило, приключения англичанина в Голливуде укладываются в очень простую схему: они в восторге от предстоящего путешествия, им рассказывали, что там их ждет уйма работы, если они продержатся, они твердят всем и каждому, как это здорово и потрясающе, тратят все деньги – и возвращаются домой. Обычно вся история занимает от двух до шести лет. Но всегда есть исключения, и я не удивлюсь, если Саймон окажется таковым. У него, похоже, есть все качества, какими восхищаются коренные жители этого города, и ни одного из тех, что им не нравятся.