Эдит была здесь чуть ли не впервые. В представлении Чарльза этот дом был чем-то вроде «офиса» в его еженедельном расписании. Он относился к нему как к деловому проекту и почти не участвовал в местной светской жизни, если не считать случайных появлений на деревенской ярмарке и ежегодных коктейлей для тех из ближайших соседей, кто мог бы возражать против охоты в этих краях, если за ними время от времени не поухаживать. Довольно часто он останавливался у Камноров – их дом в четырех милях отсюда был бесконечно больше и роскошнее, – чтобы не обременять пожилую пару, которая присматривала за домом, необходимостью открывать спальню.

Кэролайн подъехала к дверям, и женщины вошли в просторный, сумрачный холл, который занимал две трети фасада. Его украшало оружие, подаренное Уикхэмам и Бротонам в свое время, как будто не совсем настоящее на вид; но кроме этого никакими яркими штрихами помещение похвастаться не могло – коричневые панели на стенах и чуть менее приятного оттенка коричневая мебель.

– Чарльз! – позвала Кэролайн.

День выдался прохладный, и внутри было заметно холоднее, чем снаружи. Эдит плотно закуталась в пальто.

– Чарльз! – снова крикнула Кэролайн и пошла к двери, которая вела на лестницу, а затем в комнату, которая теперь служила Чарльзу кабинетом. Эдит следовала за ней.

Комната была заставлена письменными столами и шкафами, холод слегка смягчал электронагреватель в камине, казалось, его открытые спирали одним своим существованием нарушали все мыслимые правила пожарной безопасности.

Они так и стояли, когда противоположная дверь отворилась и на пороге в замешательстве появился Чарльз. К собственному изумлению и даже удовольствию, Эдит поняла, что ее поразило, как он выглядит. Куда девался лощеный сельский джентльмен, который всегда как будто собирался на съемки для рекламы «Барберрис»? Ее поразило, что ее разборчивый муж выглядит неряшливым и неухоженным. Можно даже сказать, грязным. Ее удивленный взгляд застал его врасплох, и он запустил пятерню в волосы и взъерошил их.

– Привет, – улыбнулся он. – А вот вы, значит, приехали.

Кэролайн тут же попрощалась:

– Я – в Норвидж, вернусь через пару часов.

Было даже проще оттого, что она и не пыталась сгладить ситуацию и не несла чепухи вроде «а мы как раз случайно проезжали мимо».

Чарльз кивнул.

– Понятно, – сказал он.

Оставшись с ним наедине, Эдит ощутила в голове странную пустоту, она не знала, что говорить дальше. Она села на краешек стула у огня, как горничная на собеседовании, и наклонилась вперед, чтобы погреть руки.

– Надеюсь, ты не сердишься. Я так хотела с тобой поговорить. По-человечески. И мне уже начинало казаться, что мне так и не дадут. И я просто решила рискнуть.

Он покачал головой:

– Я не сержусь. Совсем нет. – Он помолчал неуверенно. – Ты… ты прости за звонки и все остальное. Не то чтобы мать ничего мне не говорила. То есть не только это. Ты, наверное, думаешь, что только это. Просто я толком не знал, что сказать. И казалось, лучше предоставить все профессионалам. Но вот ты здесь… – Он замолчал с несчастным видом.

Эдит кивнула:

– Я не знала, что ты обо всем этом думаешь. Я так понимаю, родители хотят, чтобы ты как можно скорее стал свободен.

– А, это. – Он застенчиво посмотрел на нее. – Я не против. Честно. Как тебе будет удобно. – Он глядел на нее в недоброжелательном свете голой лампочки у нее над головой. – Как Саймон?

– Нормально. Замечательно. В восторге от своего сериала.

– Хорошо. Я рад.

По его голосу было совсем не похоже, но он старался быть любезным. Эдит снова поразили порядочность и доброта этого человека, которого она отшвырнула так презрительно. О чем она только думала? Собственные поступки иногда казались ей непостижимыми. Как в иностранном фильме. А между тем выбор делала именно она. Разговор, прихрамывая, потащился дальше.

– Кажется, я не попадала в Фелтхэм в это время года. Должна бы, но не помню. Тут очень мило, не правда ли?

Чарльз улыбнулся.

– Добрый старый Фелтхэм, – сказал он.

– Тебе бы здесь пожить. Привести в порядок. Перевезти обратно часть вещей.

Он едва кивнул:

– Я думаю, мне будет немного одиноко, если я застряну здесь сам по себе. Не думаешь? Но идея неплохая.

– Ах, Чарльз…

Несмотря не весь цинизм, с которым она приступала к этой миссии, Эдит снова стала жертвой собственных оправданий. Как Дебора Керр в «Король и я», насвистывая веселую мелодию, чтобы придать себе храбрости, ей удалось заставить себя поверить в то, что она была романтической героиней, утратившей любовь, а не эгоистичной девушкой, которой до слез жалко былого комфорта и хочется обратно в теплый дом. На глаза ей начали наворачиваться слезы.

Может показаться странным, но только сейчас Чарльз в полной мере осознал, что она определенно пришла попытаться вернуться к нему. До этого момента он все еще размышлял, не приехала ли она потому, что у нее есть какие-то пожелания относительно сроков или финансовой стороны дела. Из-за полного отсутствия тщеславия ему далеко не сразу удалось прийти к очевидному выводу, и он думал, что, может быть, она хочет, чтобы он согласился на что-нибудь, пока адвокаты не сумели его отговорить. Это его не обижало, но если все обстоит именно так, то ему очень хотелось скрыть от нее, насколько он несчастен. И из уважения к ее чувствам, и из (вполне позволительной) гордости. А сейчас до него вдруг дошло, что дело совсем не в этом, и у него похолодело внутри. Она хочет к нему вернуться.

Несмотря на всю свою простоту, идиотом он не был. Рассуждая так же, как в тот вечер, в Бротоне, у себя в кабинете, он понимал, что не стал интереснее с тех пор, как она от него ушла. Он также подозревал, что мир шоу-бизнеса ей не слишком понравился, по крайней мере не на каждый день. Так же как год во грехе позволил Эдит получше понять, из какого теста слеплен Саймон, два года брака и год в разлуке помогли Чарльзу составить представление об Эдит, лучше узнать ее. Он знал, что она arriviste и дочь arriviste. Он видел вульгарные ее стороны так же четко, как и ее достоинства, которых, несмотря на комментарии леди Акфильд, все еще находил в ней немало. И еще он знал, что если сделает хоть шаг ей навстречу, все будет решено.

Он смотрел на сгорбленную фигурку, пытающуюся нацедить хоть немного тепла из обогревателя. Ее пальто было какого-то верблюжьего цвета и довольно дешевое на вид. Суждено ли этой грустной маленькой фигурке, этой «белокурой куколке», как выражалась его мать, стать следующей маркизой Акфильдской? Чтобы ее портрет написал какой-нибудь равнодушный специалист по коробкам для шоколадных конфет, и его повесили рядом с Сарджентами, Ласло и Берлеями прошлых поколений? Есть ли в ней качества, которые позволят ей в этом преуспеть?

Но пока он смотрел на нее, она вдруг показалась ему такой беззащитной, с ее ярким макияжем и в пальто из универмага; пытаясь обворожить его, она между тем выглядела какой-то нелепой, и его захлестнула волна жалости, а за ней и любви. Неважно, подходит она на эту роль или нет, и насколько ограничены ее чувства, и какими бы ни были ее мотивы, он знал, что он, Чарльз Бротон, не может допустить, чтобы из-за него эта женщина была несчастна. В двух словах, он был не способен причинить ей боль.