Иногда поздно ночью я слышу шорохи. Я работаю на верхнем этаже в своей комнате, пишу книгу на самом верхнем ярусе здания, примостившись на крыше, размышляя о насекомых и обо всем, что они мастерят и делают, сижу за своим письменным столом в этой приземистой коробочке, покрытой сверху слоем черного битума, чтобы не промочил городской дождь.

Окна закрыты сеткой. Но есть также раздвижная дверь, и если выйти наружу, на мягкий битум, покрытый серебристой пленкой, и посмотреть налево, то дух захватывает от просторов Гудзона, особенно зимой, когда деревья стоят голые и на черной лакированной глади реки посверкивают огни Нью-Джерси.

Днем мимо пролетают белые цапли и краснохвостые сарычи, держа путь в Центральный парк. Кардиналы, зяблики, голубые сойки, писклявые плачущие горлицы и растрепанные голуби присаживаются к нам на перила. В сумерках на деревьях внизу безумствуют воробьи. Чуть позднее мы с Шэрон спускаемся в парк Риверсайд, проходим мимо железнодорожного тоннеля, где ночует со своими кошками и енотами Бруклин (шесть лет в морской пехоте, двадцать четыре года на американских улицах без крова), где мы наблюдаем, как городские дикие животные ищут пищу на помойках в тусклом, унылом свете фонарей.

Здесь, наверху, атмосфера мирная, закутанная в кокон тишины. Наступает ночь, и в окрестных многоэтажках одно за другим гаснут окна. Шорох шин на хайвее Вестсайд утихает. В небе пролетают последние самолеты. Тишина становится еще плотнее, и все мы погружаемся во тьму.

Наверху, на верхнем ярусе здания, я выключаю лампу на своем столе. Убавляю яркость на своем лэптопе.

Мои глаза – не без сопротивления – привыкают к полумраку, расслабляются. Всё замедляется. Иногда летом, когда жарко и влажно, в ночь врываются шорохи. Это не мыши в подвале и не белки в сточных канавах. И не мохнатые многоножки, которые разбегаются по углам. И не комары, и не трупные мухи, и не сумасбродные долгоножки. И не божьи коровки, и не крылатые муравьи, которые каждый год нежданно-негаданно появляются en masse и столь же внезапно исчезают. Это не здание потягивается на ветру. Это не шелест листьев по окнам. Но это не загадка. Я знаю, кто это шуршит. Это крупные «водяные жуки» – то есть американские тараканы – приходят царапать стены, занимаются своим делом, перебираются из одного места в другое, поднимаются снизу из канализации: в общем-то они сюда не стремятся, слегка заблудились в поисках чего-то.

Писатель Кикуо Итая – автор рассказов, дзен-буддист, творивший в ХХ веке, – жил среди тараканов, отказывался причинять им вред, разрешал им делить с ним кров. Но он был нетипичным человеком даже в Японии. Я думаю о нем, когда убиваю тараканов. Я должен их убивать, потому что у Шэрон фобия, она пугается до безумия, завидев хоть одного: прячется, вся трясется, ее тело конвульсивно подергивается. Стоит ей увидеть таракана, я не могу просто притвориться, будто его убиваю. Таракан снова выберется наружу, и будет еще хуже. И вообще, Шэрон чует, когда я лгу.

Услышав шорохи, я еще больше приглушаю свет. По моей спине бегут мурашки предвкушения. Если она его не увидит, если я его не увижу, если он останется незримым… Я не желаю знать, что он здесь.

Но иногда шорох слишком настойчив. Однажды вечером, отвлекшись, бездумно, я развернулся на своем вращающемся кресле. На штабеле книг за моим плечом сидел крепкий таракан. Наши взгляды скрестились. Его голова выдвинулась вперед, словно у черепахи. Лицо у него было угловатое, выражавшее любопытство. И действительно, как однажды заметил Карл фон Фриш, у него «высокий лоб философа» [415]. Наши взгляды скрестились, как в фильме про животных. Мы поняли друг друга без слов. Но, должно быть, я слишком резко пошевелился, и он задал деру, а я погнался за ним, схватив швабру, и всё внезапно стало динамичным, и я загнал его в захламленный угол, он торопливо перебирал лапками, пытаясь удрать, а я, поддавшись мгновенному порыву, всё колотил его и колотил, пока не заметил, что дрожу от отвращения и растерянности, а от него осталось только месиво жира и хитина на деревянной половице. Только грязное пятно, как сказала бы Эрика Элизондо.

Я сижу с тусклым светом, чтобы тени были густыми. Я знаю, что таракан здесь, но мне его не видно. Если я его не вижу, мы оба в безопасности. Ночь оберегает нас обоих. Когда начинаются шорохи, я не оборачиваюсь. Если всё нормально, шорохи в конце концов прекращаются, и вскоре начинают петь птицы – сначала несколько, затем к ним присоединяются другие, поют громче, а когда рассветает и солнце озаряет комнату, их голоса становятся совсем громкими.

Но затем – собственно, сегодня утром – произошло нечто новенькое. Я был в душе и, как всегда, унесся мыслями куда-то вдаль под успокоительными теплыми струями, праздно размышляя о главе этой книги, которую я пытаюсь закончить, – главе о насекомых с нетрадиционной ориентацией и о нетрадиционных вещах, которые им так нравятся, – когда, появившись неизвестно откуда, трехдюймовый таракан свалился с потолка ванной и совершил посадку у моих ног.

Должен сознаться: я завизжал. А вы бы не завизжали на моем месте? Я не сразу пришел в себя после этой неожиданности. Итак, мы один на один – таракан и я, оказавшийся в ловушке, беззащитный, покрытый мыльной пеной. И мы оба не шевелились, пока это огромное маленькое животное – женского пола, как я заметил, – не взобралось проворно на полотенцесушитель и не замерло там, на уровне моих глаз, в нескольких дюймах от моего лица; симпатичное и умное лицо тараканихи склонилось набок, как у философа, смотрело на меня странно-вопросительно, ее глаза смерили меня с головы до пят, словно посмеиваясь над этой неожиданной ситуацией и заинтригованно гадая, что случится дальше. Один из нас был совершенно спокоен. Один из нас начал тщательно чистить свои усики – как-никак это же ванная. Я умолчу о подробностях того, что произошло дальше. Сомневаюсь, что в тот раз даже Эрика Элизондо не почувствовала бы угрызений совести.

Компания Academy Studios (Новато, штат Калифорния), занимающаяся дизайном экспозиций и производством соответствующего оборудования, создала эти интерактивные станции для «Зоопарка членистоногих» в Музее естественных наук, который финансируется властями штата Северная Каролина. Конструкторы соорудили семифутового богомола и стрекозу с двенадцатифутовым размахом крыльев (обе фигуры – анатомически точные!), но самое большое внимание привлекают маски: жутковатые на вид шлемы из научной фантастики, которые, как сказано в рекламных брошюрах Academy Studios, «дают посетителям шанс взглянуть на жизнь глазами пчелы».

Креативный директор фирмы Роберт Ягура сказал мне, что они взяли шестиугольные листы плексигласа, чтобы воспроизвести фасетки составного глаза пчелы, и соединили их на искривленной основе, чтобы получалось изображение, расколотое на фрагменты. Но, предостерег Роберт, даже этот протез не позволяет посетителю увидеть мир глазами пчелы. Начнем с того, что чувствительность пчелы к электромагнитному спектру сильно смещена по сравнению с человеческим глазом в сторону коротких волн, незримых для человека. Нижний уровень для пчелы – волны длиной менее трехсот восьмидесяти нанометров, так что она видит ультрафиолетовый свет, неразличимый для нас; верхний уровень не дотягивает до красного: то есть пчелы, что называется, «слепы на красный цвет», и красный кажется им пустой чернотой, отсутствием света.