— Из женской колонии, которая находится в городе Можайске, подруга твоя передает, Людмила Тюрина…

По тому, как напряглось лицо Жмурова, как заходили желваки на его скулах, Ильяшин понял, что он наступил на то самое больное место, которое ему советовала нащупать Лиля.

— Просила сказать, что ее перевели из Мордовии и, может быть, выпустят месяцев через восемь за хорошее поведение и высокие производственные показатели….

Жмуров метнул на него быстрый изучающий взгляд. Этот взгляд означал, что он взволнован, он пытается понять, чего хочет милиционер и зачем ему это говорит. А Ильяшин занялся работой, создававшей видимость дела, — перекладывал с места на место бумажки на столе и исподтишка следил за реакцией Жмурова.

Тот заерзал на стуле. Затянувшееся молчание тяготило его. Неужели то, что сказал лейтенант, правда?

— Подпиши вот здесь и здесь, — сказал Ильяшин, протягивая ему протокол допроса.

Жмуров застыл с ручкой в руке, тупо глядя перед собой.

Что значит подпиши? Это означает, что допрос заканчивается и он сейчас отправится в камеру. Он уйдет, так и не узнав, правду ли сказал мент про его бывшую подругу Людку. Неужели она все еще в заключении?

— Подписал? Давай сюда, — сказал Ильяшин, видя задумчивость Жмурова.

— Гражданин начальник!

— Ну, — бросил Ильяшин, забирая протокол.

— А что, Людка сидит еще, что ли?

— Сидит, конечно, а ты думал, что она тоже подстрелила охранника и в бега ударилась? В Армавир, за тобой?

— Мне говорили, что она в Москве, — растерянно пробормотал Витек.

— Наврали тебе, Жмуров… Ты что, из-за этого в бега ушел?

Жмуров молча кивнул, мрачно глядя на свои огромные заскорузлые руки, процедил сквозь зубы:

— И я из-за этого письма человека убил… Под вышку себя подвел…

Ильяшин, ловя момент, вытащил новый бланк протокола и приготовился.

— Какого человека? Когда?

Побагровев шеей, Жмуров внезапно вскочил, перегнулся через стол, схватил Ильяшина за рубашку и заорал, дыша ему в лицо тухлым запахом прокуренного рта:

— Ах ты, сука, это все подходцы твои! Ничего ты из меня не выжмешь, мент поганый! Я твои приемы знаю!

У Кости на секунду пресеклось дыхание, но он умело вывернулся из цепких рук Жмурова и точным ударом в солнечное сплетение посадил его обратно на стул. Второй удар по основанию черепа пресек новую попытку сопротивления. Пока Жмуров хрипел, борясь с чернотой в глазах, Ильяшин навис над ним и угрожающе произнес:

— А ну, давай говори все, не то сейчас вызову сержанта, и так тебя отметелим, что весь черный станешь. Кого убил? Когда?

Ловя синюшными губами воздух, Жмуров прохрипел:

— Когда с зоны бежал…

— Кого? Ну?

— Охраннику в живот целую очередь пустил. Человека загубил.

— Это я и без тебя знаю. Еще кого?

— Все.

— Врешь, Жмуров, врешь как сивый мерин! Говори, кого еще убил!

Жмуров откинул голову назад, как будто вот-вот должен был упасть в обморок.

— Святой истинный крест, его только, — просипел он. — Больше никого на мне нет.

— Жив твой солдатик, — разочарованно и зло бросил Ильяшин. — Хотя худо ему, должно быть, пришлось, но жив он остался.

Судорожно вдыхая ртом воздух, Жмуров удивленно вскинул желтые, в мелкую коричневую крапинку глаза.

— Как жив?

— А вот так. Ты его только ранил. Ну, кого ты там еще убил?

— Никого я больше не убивал, начальник! — почти закричал Жмуров. — А та баба, с которой я колечко снял, так она уже мертвая была…

— Какая баба? Где? Когда?

Жмуров замолчал.

Ильяшин привстал над столом и четко, раздельно сказал:

— Ты, Жмуров, напрасно запираешься. Ну, дадут тебе за побег и за то, что охранника ранил, лет шесть. И все. А за хорошее поведение и за добровольную помощь суду скостили бы. А так смотри, объясняю на пальцах: за день до убийства этой, как ты выразился, бабы тебя видели во дворе. Это запротоколировано и приобщено к делу. Это раз. Два: в день убийства тебя видели в пельменной, откуда ты исчез точно во время, когда умерла Шиловская, та баба, как ты выразился. Три — перстень. Таких колечек всего две или три штуки в мире. Стоят они пару десятков тысяч долларов. Это колечко ты продал пареньку на Казанском вокзале, он опознает тебя из миллиона. Четыре. То, что, пожалуй, перетянет и колечко, и показания свидетелей, — браунинг. Он принадлежал убитой, и на нем твои отпечатки пальцев. Я уже не говорю о таких мелочах, как твои следочки, оставленные в квартире, ворсинки с твоей рубашки на одежде убитой. Ну что?

Жмуров, низко опустив голову, растирал шею. Ильяшин продолжал:

— Ты что, думаешь, что суд поверит, что все эти вещдоки куплены на вокзале, а следы оставлены, когда ты навещал тещу? Нет, Жмуров, не поверит. А за запирательства твои, к побегу и прочим художествам, за убийство Шиловской, за незаконное хранение оружия и еще пару статей, которые можно при желании наскрести, добавит тебе еще минимум пятнадцать лет.

Жмуров сидел будто окаменелый.

— Так что ждет тебя дальняя дорога на остров Огненный, на пожизненное заключение. А там, ты знаешь, Жмуров, не то что в зоне. Там только клетка два на два и такой же, как и ты, осатанелый от сидения напарник. И выход на оправку два раза в сутки. И ни прогулок, ни передач, ни писем, никаких известий с воли. Все, Жмуров, ты умер, и даже могилы твоей никто не узнает! А если тебе вышку дадут, благодари Бога за такую милость, за избавление. Там, на Огненном, люди волком по ночам кричат, смерти просят не допросятся. А тебе ее преподнесут на блюдечке с голубой каемочкой — значит, пожалеют тебя, дурака. Что, нравится такая перспектива? А? Что молчишь, Жмуров? Отвечай!

Но тот только ниже опускал голову, так, что не видно было искаженного гримасой лица. Потом он вцепился руками в волосы и стал медленно раскачиваться в ужасе от нарисованной картины.

— Так что лучше говори, Жмуров. Чем больше ты скажешь, тем лучше будет это для тебя же. Суд учтет твое чистосердечное признание и помощь следствию. Это я тебе обещаю.

Жмуров поднял на Ильяшина почерневшее оскаленное лицо и яростно проревел:

— Да не убивал я ее, не убивал!

Ильяшин недоуменно пожал плечами и спокойно уселся на стул, ожидая дальнейшего развития событий. «Вот она, аффективная вспышка», — подумал он, вспомнив слова Лили. Теперь от него уже мало что зависит. Теперь или Жмуров заговорит, или будет молчать как рыба. Ильяшин холодно спросил, нажимая на кнопку магнитофона:

— Итак. Что ты делал в квартире Шиловской?

— Я Людку искал. И мамашу ее, — хмуро выдавил Жмуров. — Хотел их поучить за то, что Людку из колонии вытащили, а меня, как волка позорного, гнить там бросили. Да я ту бабу в жизни своей не видел, и не нужна она мне, — сбивчиво, захлебываясь слюной и словами, говорил Жмуров. — Когда я в комнату вошел, она уже мертвая лежала, в крови. А тот парень после выстрела заорал, как будто ему горло перерезали, и убежал. Я тогда подумал еще, что сматываться надо, дело-то мокрое, да жадность меня заела. Снял я перстень и пушку подобрал — все равно, думаю, меня в Москве через пару часов не будет.