Внутри же казино лишь изредка запах мокрых волос сообщал находившимся там, что на улице дождь, но за столами для блек-джека карты около половины времени оставались открытыми, и активно работающий стол рулетки было трудно найти, поскольку множество колес закрыли для проверки из-за того, что они чаще, чем следует, выдавали зеро и двойное зеро, и от игровых автоматов приходилось уводить немало пожилых людей, в слезах жаловавшихся, что машины глазеют на них.

К югу от Фримонт-стрит движение было напряженным – автобусы, и старые «Фольксвагены-жуки», и новые «Роллс-Ройсы», и процессия белых «Шевроле Эль Камино», – а на тротуарах попадались скопища людей в нарядных платьях и смокингах, терпеливо дожидавшихся своей очереди под озаренным белым светом дождем перед венчальными часовнями. Большие казино южной части города – «Сэндс», и «Сизарс пэлас», и «Мираж», и «Фламинго» выделялись в дождливой ночи как потоки жидкого огня.

На крыше бело-розовой высокой громады, которую представлял собой «Сёркус-сёркус», среди проводов и каких-то труб, под лесом антенн и спутниковых тарелок, Диана, одетая в один халат, обхватила себя руками и съежилась под струями дождя, барабанившими под нею и вокруг.

Раскинувшийся под нею город со всеми его дворцами и пылающими артериями, казался столь же далеким, как черные тучи над головой; далекая луна, пусть даже и невидимая сейчас, казалась ближе.

Час назад она позвонила в больницу, и доктор Бандхольц сказал ей, что состояние Скэта немного ухудшилось.

Под ключицей у мальчика торчал катетер, каким-то образом введенный через вену, а потом через «правое сердце» в легочную артерию – это нужно было для того, чтобы избежать повышения кровяного давления в легких, поскольку в этом случае легкие не смогли бы усваивать кислород – но теперь он дышал через эндотрахеальную трубку, вставленную в рот. Если дыхание вскоре не стабилизируется, придется переводить его на перемежающуюся принудительную вентиляцию легких, что, как она решила, было весьма серьезным делом.

Закончив разговор с больницей, она позвонила по своему домашнему номеру.

И вздохнула с облегчением, но и разочарованно, когда ей ответил Ханс. По крайней мере, он был еще жив.

– Ханс, – сказала она, – тебе нужно уехать оттуда. Там небезопасно.

– Диана, – ответил он, – я доверяю полиции.

Ей пришлось терпеливо выслушать, как он объяснял, что если бы она обратилась в полицию по поводу похищения сына вчера ночью, Скэт не умирал бы сейчас в больнице. Он напомнил, что она вчера сказала по телефону несколько слов и повесила трубку, даже не удосужившись выслушать его мнение, а она думала, что если он скажет еще что-нибудь в этом духе, она сейчас сделает точно так же.

Он не стал добавлять обвинения.

– И, в довершение всего, твой, так сказать, брат ранил парнишку, верно?

– Ты что, не слушал, что я тебе говорила? В Скэта стрелял совершенно посторонний человек, он знает, где я живу, и, по всей вероятности, он все еще в городе. Убирайся из этого дома.

– Если ты выселяешь меня, – напыщенно сказал он, – то должна предупредить об этом по крайней мере за тридцать дней.

– Идиот, эти люди не предупредят тебя даже за тридцать секунд! – Ей вдруг пришло в голову, что Ханс преступно глуп, как сказал бы Оззи. – Я позвоню копам и расскажу о твоей плантации дури, и…

– Ты навещала сегодня Скэта? – сердито перебил он.

– Нет… – тихо созналась она.

– Хм-м-м, почему-то я так и думал. И пойдешь сегодня?

– Я не знаю.

– Понятно. Почему бы тебе не посоветоваться, например, со спиритической доской, – сказал он, и его голос дрожал от ядовитого сарказма, – чтобы узнать, будет ли это безопасно?

– Убирайся оттуда! – выкрикнула она. И положила трубку.

Будет ли это безопасно.

«Альфред Фьюно, – думала она, стоя босыми ногами в луже, по которой барабанил ливень. – Надеюсь, когда-нибудь я смогу расквитаться с мистером Альфредом Фьюно».

Прошлой ночью Фьюно покинул мотель, прежде чем туда наведалась полиция, но, похоже, бежал в большой спешке, и в его номере под кроватью обнаружили два 9-миллиметровых патрона. Диана не сомневалась, что ее сына ранил именно Фьюно.

А ведь были и другие: этот странный Снейхивер, и толстяк в «Ягуаре», и, по словам Оззи, добрая дюжина других.

«Выкупайся в свежей необузданной воде этих мест», – сказал Оззи.

Мокрые юбку, блузку и белье она повесила на натянутый кабель большой установки для кондиционирования воздуха, и теперь распахнула халат, позволила ему упасть на пол, и застыла, обнаженная, под хлещущими струями дождя.

Мать, думала она, глядя в небо, мать, услышь свою дочь. Мне необходима твоя помощь.

Прошла минута, за которую ничего не произошло, разве что дождь стал чуть слабее и воздух похолодел. Лужи у нее под ногами шипели и пузырились, будто она купалась в газированной воде. Она передернула плечами и стиснула зубы, чтоб они не стучали.

«Что я делаю? – вдруг спросила она себя. – Меня же арестуют. Все это чепуха».

Она повернулась туда, где висела в темноте ее одежда, но остановилась.

«Оззи верит в это, – подумала она. – Ты обязана ему всем на свете; неужели тебе трудно заставить себя тоже поверить в это, хотя бы на несколько минут?

И какие еще шансы есть у тебя и твоих детей?

Во что вообще я верю? Что мне удастся найти мужчину, с которым мы будем жить одной жизнью? Что Скэт поправится? Что Оливер, на самом деле, нормальный мальчик? Что я смогу получить то, что мне необходимо, как цветам – солнечный свет: семью, которая будет являть собой нечто большее, чем жалкая карикатура на семью? Какие у тебя хоть когда-нибудь были основания для того, чтобы верить хоть во что-то из этого?

Я постараюсь поверить и в это, – думала она; слезы текли по ее лицу, смешиваясь с холодной дождевой водой. – Я дочь богини луны. Я ее дочь. И я способна призвать ее».

Она снова посмотрела вверх, в затянутое тяжелыми тучами небо. Дождь внезапно полил еще сильнее, чем прежде, он обжигал ее лицо, плечи и грудь, но теперь, несмотря даже на то, что порыв ветра заставил ее отступить, чтобы удержать равновесие, ей не было холодно. Ее сердце часто и сильно билось, растопыренные пальцы покалывало, и пропасть глубиной в двадцать девять этажей, при виде которой ей сделалось не по себе, когда она, одолев тяжелую дверь, вышла на крышу, теперь вызывала бодрящее возбуждение.

На мгновение старый-старый рефлекс заставил ее подумать, что хорошо бы ее названый брат Скотт оказался здесь и разделил ее ощущения, но она отогнала от себя эту мысль.

Мать. – Она попыталась метнуть свою мысль вверх, в небо, как копье. – Теперь хотят убить меня. Помоги мне бороться с ними.