— Об этом мне так и не удалось узнать ничего в точности.

— Можете ли вы пожаловаться на поведение полицейских в то время, когда они выполняли данный им приказ?

— Нет, жаловаться мне не на что. Фельдфебель много раз целовал меня, и многие из его подчиненных были явно тронуты нашими слезами и нашим отчаянием.

— Не пытался ли отец-инквизитор убедить вас отдать сына добровольно, чтобы вас не разлучали с ним насильно?

— Я находился тогда в таком состоянии, что уже не помню, пытался ли отец-инквизитор убеждать меня отдать сына добровольно. Но в действительности я отдал его только потому, что применялась сила. Иначе сына у меня никогда не отобрали бы.

— Между тем отец-инквизитор… говорил, что, заверив вас в том, что ваш сын будет воспитываться и учиться тем наукам, к которым у него наибольшая склонность, так что когда-нибудь он сможет стать вам надежной опорой, он вполне убедил вас и вы спокойно пошли домой и там убедили жену, что следует отдать мальчика добровольно. Это не так?

— Это ложь! Может быть, отец Фелетти и прибегал к таким доводам, желая меня убедить, но я не поддался на его убеждения и, вернувшись домой, не уговаривал жену.

К тому же, сказал Момоло следователю, в тот день, когда он ходил к инквизитору, его жена уже перешла в дом семьи Витта.

— Ну а сам мальчик, Эдгардо, — как он себя вел, когда его забирали от вас и от семьи?

— Мальчик оставался в постели до часа дня, и хотя он, наверное, понимал, что полиция явилась за ним, мы пытались скрыть от него это, чтобы не навредить его здоровью. А потом все произошло так внезапно, когда его взяли из моих рук и унесли, что я даже не могу сказать точно, кричал ли он и что он говорил. Ведь я сам в тот миг почти ничего не слышал и не видел, я как будто в забытье провалился. Но потом я слышал, что во время поездки он спрашивал, где родители, и просил дать ему мезузу. Это священный предмет в нашей религии, что-то вроде талисмана.

— А как ваш сын вел себя во время посещений, когда вы с женой навещали его в Риме?

— Он был напуган, и его явно стесняло присутствие директора, но он всегда открыто говорил о том, что хочет вернуться с нами домой.

Возможно, Карбони понял, что при всех своих особенностях дело Мортары не слишком отличается от других уголовных дел, какие ему приходилось разбирать. Обвинитель и обвиняемый совершенно по-разному рассказывали о случившемся. Задача следователя заключалась в том, чтобы умело наводить свидетелей на такие показания, которые помогли бы правде выплыть наружу.

«Вам следует знать, — сказал Карбони Момоло, — что отец Фелетти рассказывал, что с того самого момента, когда вам и вашей жене объявили… что… Эдгардо крещен и потому должен быть передан церкви, мальчик… оставался невозмутим и что, пока его братья и сестры плакали, сам он оставался спокоен и безмятежен. И что вечером следующего дня он позволил полицейским одеть себя, выказывая то же бесстрашие и даже радость». Потом же, по дороге в Рим, Эдгардо постоянно просил, чтобы его водили в церковь. Карбони продолжал пересказывать свидетельство отца Фелетти, чтобы Момоло подумал, будто он находит эти показания вполне убедительными.

«Рассказ инквизитора, — ответил Момоло, — это просто нагромождение лжи».

Еврейским мальчикам не позволяется оставлять голову непокрытой. На встречах с Эдгардо в Риме ни разу не присутствовали раввины (как утверждал инквизитор), но один или два раза Момоло приходил в сопровождении синьора Скаццоккьо, секретаря римской еврейской общины. А утверждение инквизитора о том, что Момоло и Марианну якобы пригласил в Рим сам папа, да еще и оплатил им дорогу, было отъявленной ложью — falsissima. Что же касается россказней о том, будто бы мальчик испугался, увидев, как мать приближается к нему в церкви в Алатри, это тоже ложь: Марианна вообще не подходила к той церкви, она оставалась в доме директора, пока Момоло ходил разыскивать сына.

Затем следователь обратился к вопросу о самом крещении. Ведь если бы это крещение было недействительным, у инквизитора не было ни малейшего законного основания отбирать Эдгардо у родителей. Тут в центре внимания оказалась Анна Моризи.

— Долго ли работала у вас Моризи?

— Около шести лет, с несколькими перерывами на несколько месяцев. А ушла она за пять или шесть месяцев до того, как у нас забрали сына. Она ушла после какого-то разговора с моей женой. Она проработала у нас так долго, что уже возомнила себя хозяйкой, ей все хотелось делать по-своему.

Карбони спросил, не была ли она обозлена, когда уходила:

— Имелись ли основания опасаться мести?

— Некоторое время между нею и нами отношения были далеко не идеальными, хотя мы относились к ней с бо́льшим добродушием и терпением, чем следовало бы. И все-таки между нами не было настолько дурных чувств, чтобы всерьез бояться мести.

— А кто ухаживал за маленьким Эдгардо в то время, когда он болел и когда Моризи будто бы крестила его? Он когда-нибудь оставался целиком на ее попечении?

— Она никогда не ухаживала за ним самостоятельно, даже в пору той болезни… Ночью он спал в колыбели возле нашей кровати, а днем — в спальне, и мать всегда находилась рядом.

В заключение допроса Карбони спросил, соблюдала ли Анна Моризи религиозные обряды.

«Мы отпускали ее на мессу и прочие обряды, но соблюдала она их или нет, я не знаю. Одно могу утверждать точно: религиозным фанатизмом она не страдала»[302].

Àнна Моризи, конечно же, не хотела, чтобы ее разыскали болонские власти. Она не знала, что с ней могут сделать. В конце концов, если бы не она, Эдгардо никогда не разлучали бы с родителями. Хотя она мало что знала о новом правительстве (кроме того, что оно враг старого), она уже слышала от своего священника в Персичето, что новые правители не любят католиков, что они безбожные враги папы. Раз уж они не постеснялись вломиться среди ночи в монастырь и вытащить оттуда достопочтенного доминиканского монаха, разве сможет она спастись от их гнева?