Елена припомнила, что и сама видела Эдгардо в ту пору, когда он болел.

— Я видела его в детской кроватке, она стояла не в спальне, а в другой комнате, и там возле него сидела мать. Он был очень маленький, на вид я дала бы ему не больше года.

— Как вы думаете, — спросил следователь, — мальчику грозила смерть?

— Ну, мать его плакала, она боялась за его жизнь, и я решила, что ребенок умирает. Тем более он лежал совсем неподвижно, с закрытыми глазами.

Елене нашлось что рассказать и о событиях, случившихся за те три месяца в конце 1857 года, когда Анна работала у нее в доме. Анна никогда ни словом не упоминала о том, что крестила одного из детей Мортара, но «четыре или пять раз ходила в монастырь Сан-Доменико, куда ее вызывал какой-то человек из церкви». Елена из любопытства спросила Анну, чего от нее хотят. Та ответила, что «отец-инквизитор пообещал ей приданое». А после последнего из тех посещений, добавила Елена, «она уверяла меня, что ее заставили поклясться и пообещать, что она никогда больше не будет жить с евреями»[310].

Спустя три дня следователь вызвал второго лейтенанта Агостини. Карбони предстояло впервые встретиться с человеком, который отвозил Эдгардо в Рим. В записях показаний, которые Агостини давал шефу полиции Курлетти непосредственно перед арестом инквизитора, мало что говорилось о поведении самого мальчика. Отец Фелетти, рассказывая о безмятежном расставании Эдгардо с родным домом и его набожном настрое во время поездки в Рим, уверял, что Агостини подтвердит его слова. Теперь Карбони не терпелось услышать, что же скажет сам полицейский.

Похоже, Агостини чувствовал себя неуютно в комнате для допросов болонского полицейского управления. Он сказал, что уже обо всем свидетельствовал в Ченто и рассказал в тот раз все, что знает. Но следователь попросил его рассказать, как вел себя Эдгардо в тот июньский вечер, когда его забирали из дома.

— Он был очень огорчен, — ответил Агостини. — Когда Сорчинелли [другой полицейский] посадил его в карету, к окну подошел еврей, кажется, его фамилия — Витта, и сказал мальчику, что поедет за ним следом в другой карете, вместе с мамой и папой. С другой стороны, отец-инквизитор снабдил меня большим запасом сладостей и игрушек, чтобы было чем успокоить ребенка во время поездки, когда он будет спрашивать о родителях.

— Мальчик ни разу не плакал? — спросил Карбони.

— Ни разу.

Перед этим Карбони опрашивал Антонио Факкини — прохожего, случайно ставшего очевидцем увода Эдгардо из дома. Это Факкини с грустью заметил, что надо было бы сбегать за друзьями и потом всем вместе догнать уезжавшую карету и отбить мальчика у полицейских. Он отчетливо помнил, что, когда мальчика запихивали в карету силой, тот закричал, а один полицейский зажимал ему рот рукой. Следователь спросил Агостини, правда это или нет.

«Я знаю, что кричал его отец, — ответил Агостини, — я слышал его из кареты, потому что дверь была открыта. Но с того времени, как я отправился вместе с мальчиком в путь, он ни разу не заплакал до самого Рима».

Карбони очень хотелось проверить рассказ инквизитора о том, что шестилетний мальчик выказывал большое желание посещать церкви по пути. «Во время поездки и когда вы делали остановки в разных местах, — спросил он, — мальчик когда-нибудь просил вас куда-нибудь его отвести?»

Наверняка вспомнив о словах Момоло, который рассказывал, что мальчик звал родителей и просил полицейского дать ему мезузу, Карбони спросил:

— А мальчик никогда не упоминал о своей вере, в которой был воспитан?

— Ни разу, — ответил Агостини.

— Он ни разу не просил дать ему какой-нибудь предмет, связанный с его религией?

— Нет.

— А между тем мне рассказывали, что во время поездки он постоянно спрашивал, где его родители, и просил дать ему «мезузу» — это нечто вроде иудейского талисмана. Это не так?

— Нет, ничего такого не было.

Тогда следователь спросил, чем Агостини может объяснить желание мальчика посещать все эти церкви?

«Я бы сказал, он ходил туда просто из любопытства, а может быть, под влиянием тех двух попутчиц»[311].

В тот же день судья Карбони получил новость, которой с нетерпением ждал. Хотя он уже опросил Момоло Мортару, у него до сих пор не было возможности выслушать вторую потерпевшую — Марианну Мортару. Момоло, давая показания, сообщил, что его жена, прикованная к постели последние три месяца из-за непроходящего недомогания, вызванного разлукой с сыном, не может приехать в Болонью. Единственный способ получить ее свидетельство — это попросить туринскую полицию выслушать ее показания. Хотя до присоединения Болоньи к Сардинскому королевству оставалось еще несколько недель, отношения между судами Болоньи и Турина были хорошими и можно было рассчитывать на сотрудничество.

И все же поначалу казалось сомнительным, что местным властям удастся опросить ее. В ответ на вызов из туринского суда для дачи показаний врач Марианны прислал письмо, в котором обрисовал неутешительную картину:

Получив такое предупреждение, двое следователей туринского суда отправились на следующий день с визитом к сраженной горем матери Эдгардо, надеясь, что она все-таки сможет дать показания, не вставая с постели. Их уже проинструктировал Карбони: он выслал подробный пересказ всех полученных на тот день свидетельств и особо отметил те моменты, по поводу которых показания Марианны были бы наиболее ценны.