Причина этого совершенно понятна. Трудно избавиться от ощущения, что вот наконец-то возник тот самый аспект Ренессанса, который совпадает со знакомыми нам представлениями об этом периоде. Несмотря на мрачные реалии ренессансного общества, открытие новых земель принесло с собой свежее ощущение открытости и терпимости, которое нашло отражение в литературе и визуальных искусствах. Вступив в контакт с новыми народами и культурами, итальяцы эпохи Ренессанса начали активнее менять свои прежние представления о человечности. Столкнувшись с цивилизацией Оттоманской империи, странными обычаями жителей Явы и незнаковыми привычками североамериканских индейцев, люди избавились от шовинизма, осознав, что, несмотря на поверхностные различия, неизменная человеческая природа является общей для всех жителей Земли. И это не только способствовало развитию ренессансного представления о человеке как о независимой, творческой личности (ярче всего это проявилось в трактате Пико делла Мирандолы «Речь о достоинстве человека»), но еще и помогло избавиться от фантастических предубеждений прошлых лет. Люди всегда люди, и неважно, откуда они пришли. Все обладают одинаковым потенциалом, все могут воспарить к головокружительным высотам человеческих достижений, ожидаемых флорентийскими неоплатониками. Некоторые, как, например, Пико делла Мирандола, даже заговорили о том, что у христианства гораздо больше общего с языческими религиями разнообразных культур, чем это считалось прежде.

На первый взгляд, «Алтарь Барбадори» и рассказ Вазари о приключениях Филиппо Липпи в Берберии вполне согласуются с такой интерпретацией. Но, включив псевдокуфийский орнамент в свою картину, Липпи продемонстрировал знакомство с мусульманской и левантийской культурой, а также с общим наследием, объединяющим христианство и ближневосточные традиции. То, что на Деве Марии характерная арабская мантия, показывает готовность художника поместить раннехристианскую историю в адекватный географический контекст и признать, что у христианства и ислама общие корни. И решение Вазари включить историю пребывания Липпи в рабстве в Хафсидском королевстве на севере Африки в жизнеописание художника убедительно доказывает, что эстетические воззрения других народов позволили им оценить талант итальянского живописца и что «иностранное» не всегда чуждо жизни мастера.

Совершенно нетрудно найти сходные параллели, и наибольший интерес в этом отношении представляют многочисленные литературные примеры. Уже в середине XIV в. в «Декамероне» Боккаччо появились первые намеки на расширение горизонтов воображения – другие народы и земли изображены писателем гораздо более позитивно, чем раньше. В первой книге, к примеру, еврей Авраам демонстрирует ханжество Римской Церкви, а в следующем его единоверец Мельхиседек посрамляет Саладина.16 Для последующих новелл Боккаччо выбирает еще более экзотические места действия и удивительных персонажей. Самые интересные и драматичные герои у него не только итальянцы, но и «иностранцы». Читатель узнает о дипломатических отношениях султана Вавилона с королем Алгарве, о торговле генуэзцев с Александрией, о мореплавателях короля Туниса, о повседневных драмах Китая.17 Вспомните восхитительную эротическую историю Алибек и Рустико (ч. I глава 5). Действие происходит в Гафсе, на территории современного Туниса. А тайный побег трех сестер достигает своей кульминации на Крите.18 В последующие века подобные тенденции стали еще более ярко выраженными. «Влюбленный Роланд» Боярдо (ок. 1478–1486) начинается с прибытия ко двору Карла Великого Анджелики, дочери короля Китая. Одна из главных тем поэмы – борьба между ее отцом и татарами и между франками и маврами. А в поэме Тассо «Иерусалим освобожденный» (1581) враги христиан, мусульмане, действуют в Святой Земле с таким рыцарством, не обратить внимания на которое просто невозможно.

Аналогичные примеры можно найти и в визуальном искусстве. Не случайно на таких картинах, как «Шествие волхвов в Вифлеем» Гоццоли, встречаются и удивительно точные изображения представителей византийского двора, и слуга типично африканского происхождения. Знакомые мифы также менялись и расширялись с учетом новых знаний о других странах. Заметно изменились изображения каппадокийца святого Георгия, история которого существует в различных христианских традициях и служит символом отношений между востором и западом, поскольку дракон предположительно был поражен в Ливии.19 Святого Георгия все чаще стали изображать в ближевосточном одеянии, чему способствовало развитие межкультурных отношений. Витторе Карпаччо написал сцены из жизни святого Георгия для капеллы Сан-Джорджо в Венеции в 1504–1507 гг. На ней мы видим группу мусульман в тюрбанах на фоне городского пейзажа, в котором странным образом сочетаются итальянские и «восточные» черты. На фреске Пинту-риккьо «Мистическое обручение святой Екатерины» (ок. 1492–1494) в зале Святых в ватиканских апартаментах Борджиа [ил. 34] император изображен в окружении людей, представляющих все средиземноморские культуры конца XV в. Мы видим здесь и греков, и мусульман из Северной Африки, и турок. Фреска буквально излучает ощущение того, что в большом мире для людей не существует никаких барьеров.

Навсегда чужие?

Однако, как это часто бывало в эпоху Ренессанса, внешнее впечатление оказывается удивительно обманчивым. Сколь бы ни соблазнительно было приравнять открытия к знаниям, а знания к терпимости, важно помнить, что подобные связи более свойственны современному образу мыслей и романтическому отношению к Ренессансу, чем той эпохе. Да, конечно, открытия того времени были грандиозными и многочисленными, но не было никакой объективной причины к тому, чтобы расширение контактов с «чужими» культурами начало разрушать давние и глубоко укоренившиеся предубеждения и моральные стандарты. Возникновение искреннего интеллектуального любопытства в отношении окружающего мира спокойно и легко сосуществовало рядом с невежеством, ненавистью и эксплуатацией. Путешественники не всегда смотрели на новые земли широко распахнутыми от изумления глазами. Чаще всего они видели именно то, что хотели увидеть, и истолковывали увиденные крохи в соответствии с унаследованными идеями. Более того, отношения между путешественниками эпохи Ренессанса и иными культурами часто определялись политическими конфликтами, экономическими интересами или культурным паразитизмом. Хотя информацию тщательно собирали и высоко оценивали в определенных кругах, непонимание ширилось, мифы подстраивались под меняющиеся обстоятельства, прежняя нетерпимость принимала новые, столь же уродливые формы. И в результате под блестящей поверхностью прекрасных произведений искусства, которые кажутся столь невинными и открытыми, скрывалась более удивительная и неприятная картина.

Каким бы ни было первое впечатление от картины Липпи «Алтарь Барбадори» и жизнеописания художника в книге Вазари, они скрывают не только тот факт, что понимание по-прежнему сдерживалось невежеством, но и то, что культурный релятивизм и терпимость были всего лишь тонкой пленкой, под которой скрывались жестокий фанатизм и прежние предубеждения. Какова бы ни была природа знакомства Липпи с исламской культурой, в «Алтаре Барбадори» не чувствуется искренней симпатии. Да, он поместил псевдокуфийский орнамент на одеяние Девы Марии, но это всего лишь довольно грубая и любительская имитация арабского письма. Художник не пытался выйти за рамки поверхностного стереотипа, способного одурачить невежд. Склонность воспринимать исламскую культуру с презрительной снисходительностью еще более заметна по истории жизни Липпи. Жизнеописание Вазари, которое невозможно проверить по другим источникам, является в той же мере демонстрацией невежественных культурных карикатур, в какой и свидетельством межкультурного релятивизма. Хотя он отдает должное эстетическим воззрениям рабовладельца-бербера, его изумление перед этим фактом отражает привычное для того времени восприятие арабского мира как мира «варварского». Несмотря на то что мусульманские общества Северной Африки постоянно производили огромное множество великолепных и разнообразных произведений искусства – керамику, ковры, шедевры архитектуры, каллиграфии и иллюстрированные манускрипты, Вазари сознательно утверждает, что в Хафсидском королевстве не знали рисунка и живописи. Он заходит настолько далеко, что помещает это абсурдное утверждение в свой биографический скетч. Эта карикатура вполне соответствует устаревшим стереотипам – точно так же, как и использование псевдокуфийского орнамента на алтаре Липпи. Но в то же время она отражает стремление писателя сделать повествование увлекательным и приемлемым для современного ему читателя, пусть даже и в ущерб точности.