Иван тоже был хмур, как туча. С момента их первой встречи в ночь смерти Владимира Кирилловича он словно еще больше похудел и осунулся. Бледный, хрупкий мальчишка.

Взгляд угрюмо уперт в пол — в глаза начальнику отдела убийств он явно смотреть не желал. На вежливое, миролюбивое предложение «рассказать о брате» парень отделался коротким, еле процеженным сквозь зубы ответом:

— Я не знаю ничего. Спросите лучше Димку, — заявил Иван.

— Не знаешь или не хочешь со мной о Степане говорить? — Колосов сразу поставил вопрос ребром. А как его ребро болело!

— Не хочу.

— Почему?

— Мне неприятно… точнее, тяжело говорить об этом с человеком, которому я обязан тем, что в глазах всего света выставлен как братец маньяка.

— Значит, по-твоему, Иван, Степан ваш не маньяк?

— Нет.

— Тогда расскажи толком, почему ты считаешь, что мы ошибаемся?

— Димка сказал, что… что вы его в каких-то диких убийствах обвиняете, и с Лизкой тоже. — Иван запнулся. — Это не правда все.

Колосов помолчал.

— Это Дмитрий тебе линию поведения выбрал, да? — спросил он тихо. Братцем маньяка в глазах света, конечно, быть неприятно, Ваня, Дима ваш прав…

— Он меня ничему не учил! — Иван повысил голос.

И зря — юношеский тенорок сразу же сорвался на петушиный фальцет. — У меня свой ум есть, я не нуждаюсь ни в учителях, ни в советчиках, ни в каких-то линиях поведения, ясно вам? Со Степаном это все не правда, потому… потому что… в нашей семье такого просто не может быть!

— Такого? Выродка, что ли? В любой семье, даже в такой известной, как ваша, не без урода, — Колосов прищурился недобро: да уж, семейка. Дед его, помнится, в своих фильмах, за которые премии получал — то сталинские, то ленинские, то государственные, все поучал, что такое советский человек и откуда взялась социалистическая мораль.

— Степка больной. Его лечить надо, — Иван нервно сплетал и расплетал пальцы. — А не в тюрьму сажать.

— Ваня, ответь мне, только честно, на один вопрос: почему ты ушел из дома? — неожиданно спросил Колосов.

— Это не ваше дело.

— Теперь все дела вашей семьи — мои дела. Не хочешь отвечать — не надо. Там что-то было перед этим твоим демаршем с неисправной машиной? Молчишь? Тогда будем разговаривать со всей «Амнезией сердца». Друзья твои, наверное, многое о тебе знают. Не все, но почти все, а?

— Да вы что, их сюда тоже потащите?! — Иван даже привстал. — Да вы в своем уме! И так уже…

— Что и так? Репутация по швам трещит? Они ж вроде друзья твои, амнезийцы, как братья тебе, люди передовые, прогрессивные, без предрассудков, цивилизованные? — Колосов не удержался. Сам почувствовал; зря он с парнем так, зря!

— Перестаньте! Перестань, слышишь? — Иван втянул голову в плечи, зашипел. И тут Никита впервые заметил, что брат Иван не похож на близнецов и вместе с тем — похож. На Степана, на Димку-хлыща — тот же поворот шеи, складка у губ и даже интонации… Вот что значит общая кровь.

— Почему ты ушел из дома? В чем была причина? Степан тебя третировал? настаивал Колосов.

— Нет.

— Он тебя бил?

— Нет!

— Я тебя еще раз Спрашиваю: брат тебя бил?

Иван молчал. Обреченно, красноречиво.

— Бил, значит. А за что?

— Я вам ничего говорить не буду!

— Лучше у Димочки ПРО ЭТО спросить? — Колосов усмехнулся криво. — А он насчет твоей личной жизни, парень, в прошлый раз гораздо откровеннее высказывался. Еще насчет «нашей домашней Линды Евангелисты» рассуждал, помнится…

Это был нечестный прием. Колосов знал это. Однако столкнуть братьев лбами не удалось. На скулах Ивана заиграли желваки, но он молчал.

Колосов чувствовал, что проиграл этот раунд. Но признавать себя побежденным ему не хотелось.

— Последний вопрос, Ваня, и мы расстанемся, как в море корабли, причем недовольные друг другом. Расклад такой: один из свидетелей видел, что в ночь смерти твоего отца…

Смотри мне в глаза! В ночь смерти, когда он находился в ванной, туда ненадолго заходил Степан…

Иван вскинул голову, впившись в Колосова взглядом.

— Ты никак не можешь прокомментировать эти сведения?

Ты же совсем близко от ванной был, музыку слушал еще…

— Кто… кто вам про Степку сказал? — Голос Ивана дрогнул.

— Некая гражданка Гинерозова.

— Она нашлась? Лизка нашлась?! Где она шлялась?

— Она не нашлась. Она сказала это, Ваня, еще ДО ТОГО, как пропала.

— Кому? Димке?

— У тебя есть еще один брат. Он меня сейчас интересует больше. И он к тому же…

— Лизка вам солгала!

Колосов тяжело вздохнул. Когда свидетель орет так, что в окнах кабинета дрожат стекла, беседа начинает утомлять. Да, говорить с этим щенком бесполезно, по крайней мере сейчас, пока навязанная ему мысль: «как ужасно в глазах всего света быть братцем маньяка», буквально затыкает парню рот.

— Я тебе дам ручку, бумагу — напишешь все, если говорить не желаешь.

— Я не буду вам ничего писать. Ничего, поняли? Димка объяснил мне: это не допрос. Допрашивает следователь, и даже там я… я могу не отвечать на ряд вопросов, имею право как его брат, как близкий родственник… А вы вообще никто!

И я… я вас ненавижу, господи, как я вас всех ненавижу!

Колосов поднялся.

— Слушай, ты… — Он хотел сказать ему одно лишь слово, и этот вертлявый юноша заткнулся бы… Но Никита сдержался: не годится бросаться на свидетелей, даже если они представляют малосимпатичные сексуальные меньшинства. — Ладно, давай повестку. Свободен пока что…

Итак, нужного разговора с Базаровым-младшим не получилось. А разговор с Дмитрием, чувствительным хлыщом, Колосов начал с прямого вопроса:

— Зачем ты учишь своего брата лгать?

Беседа с близнецом происходила в субботу, поскольку в будние дни Базаров был так занят. За плечами Колосова к тому времени ухе была сплошная судебно-медицинская неделя: он знакомился с огромным количеством медицинских документов — от заключения экспертизы по вскрытию трупа Соленого до исследования останков животных, обнаруженных в лесу и эксгумированных; от материалов обследования трупа убитой овчарки до непонятной, словно китайская грамота, истории болезни Степана Базарова, выписки из его многочисленных медицинских карт, прокомментированных специалистом из Института им. Сербского.

Дмитрий отреагировал на грубую прямоту вопроса и на «тыканье» по-мужски: во взгляде, брошенном им на начальника отдела убийств, можно было прочесть: «А пошел ты», но ответ был вежливо-неопределенным: