– Не забор, – поправил Профессор. – Стена...

– Плевать! Забор, стена, что угодно – мне-то они на фига? Уж не обижайтесь, что я выхожу из себя. Я редко взрываюсь, но тут уж, сами понимаете...

– Да-да, конечно... – пробормотал Профессор, почесав за ухом. – Прекрасно тебя понимаю.

– А вы хоть понимаете, кто во всем виноват? Я-то чем это заслужил? Вы сами затеяли этот кавардак и затянули в него меня. Сунули мне в голову батарейку, состряпали фальшивую санкцию, заставили делать шаффлинг, поссорили с Системой, натравили кракеров, заманили в подземелье, а теперь еще и на тот свет хотите отправить? Да что вы себе позволяете, черт побери?! Немедленно верните все обратно!

– Хм-м!.. – только и протянул старик.

– И правда, дед! – вмешалась толстушка. – Ты вечно как увлечешься своими идеями, так не замечаешь, что люди вокруг страдают. Помнишь свои опыты с ластоногими?.. Ты должен ему как-то помочь.

– Но я думал, что делаю хорошее дело, – застонал старик. – Честное слово! Но так заморочился – все просто из рук повалилось! Теперь уже ни я, ни ты ничего не изменим. Машина крутится все быстрей, и ее уже не остановить.

– Черт бы вас побрал... – только и выдохнул я.

– Но ты еще сможешь вернуть себе то, что теряешь здесь.

– Теряю?

– Да-да, – кивнул профессор. – Уже потерял и еще потеряешь... Все это будет там.

КОНЕЦ СВЕТА

Электростанция

Дочитав сегодняшние сны, я рассказываю ей об Электростанции, и она мрачнеет.

– Это в Лесу, – говорит она, высыпая красные угольки в ведро с песком.

– На краю Леса, – уточняю я. – Даже Страж говорит, что бояться нечего.

– Никто не знает, что думает Страж. Хоть и на краю – все равно в Лесу, а это опасно.

– И все-таки я пойду. Хочу найти Инструмент.

Высыпав все угольки, она открывает печную заслонку, выгребает белую золу и кивает.

– Тогда я с тобой.

– Зачем? Ты же не хочешь приближаться к Лесу. Да и я не желаю тебя в это втягивать.

– Ты не должен идти один. Ты просто еще не знаешь, как страшно бывает в Лесу.

Под пасмурным небом мы шагаем вдоль Реки на восток. Утро такое теплое, что невольно думаешь о весне. Ветра нет, и в журчанье воды больше не слышится ледяных ноток. Прошагав минут десять, я снимаю перчатки и разматываю шарф.

– Прямо весна! – улыбаюсь я.

– И не говори. Но это всего на денек. А дальше снова зима...

Перейдя через мост, мы бредем по южному берегу мимо жилых домов. Вскоре дома кончаются, перед нами распахиваются поля, а дорога, вымощенная круглым булыжником, сменяется узкой тропинкой. На полях между грядок кое-где проглядывают снежные шрамы. Ивы вдоль берега полощут ветви в воде. Мелкие пташки пытаются сесть на эти тонкие ветви, но всякий раз, потеряв равновесие, перепархивают на другие деревья. Бледное солнце, проникая сквозь тучи, ласкает кожу. Я задираю голову и подставляю лицо его тусклым, нежным лучам. Одной рукой я держу саквояж, а другой, в кармане, ее маленькую ладонь. В саквояже – наш завтрак и сувениры для Смотрителя.

Придет весна – и многое станет легче, думаю я, грея пальцы в ее руке. Моя тень права: нужно пережить эту зиму. Если я одолею ее в себе, и если выживет моя тень, я смогу вспомнить точнее, кто я на самом деле.

Глядя по сторонам, мы движемся вверх по течению, почти ни слова не говоря. Не потому, что не о чем; просто в словах нет никакой нужды. Мы шагаем, разглядывая полные снега овражки, птиц с красными ягодами в клювах, зимние овощи на грядках, заводи вдоль Реки, заснеженные горные пики. От всего, что попадается на глаза, по душе растекаются волны тепла. Облака в небе, не такие суровые как обычно, навевают ощущение чьей-то близости – будто весь этот мир обнимает огромная мягкая рука. Лишь однажды нам встречаются звери. Ищут пропитание среди жухлой травы. Золото их шерсти совсем потускнело и подернулось белыми прожилками. Сама шерсть длиннее и гуще, чем осенью, но сразу видно, как они исхудали. Кости торчат, словно пружины старого дивана, кожа на горле болтается почти до самой земли. Некогда живые глаза потускнели, а суставы на ногах распухли, как мячики. Лишь одинокий рог у каждого был по-прежнему гордо нацелен в небо. Собираясь по трое или четверо, звери скитаются по полям между грядок от одного кустика до другого, но ни ягод, ни съедобных зеленых листьев уже почти не находят. На деревьях повыше еще остается немного ягод, но звери не могут до них дотянуться. Лишь тычутся в землю, надеясь подобрать хотя бы то, что упало, – да провожают глазами птиц, уносящих из-под носа последний корм.

– Почему звери не едят то, что растет на грядках? – спрашиваю я.

– Не знаю... Так уж устроено, – отвечает она. – Звери никогда не едят то, чем питаются люди, лишь иногда берут хлеб с руки.

Несколько зверей пьют из заводи, подогнув передние ноги. Мы подходим к ним близко, но они продолжают пить, не поворачивая голов. Их рога отражаются в воде, а мне чудится, будто на дне Реки покоятся чьи-то белые кости.

Как и обещал Страж, минут через тридцать мы переходим Восточный мост и сворачиваем вправо на тропинку. Совсем узкую и неприметную: не знай мы о ней – прошли бы мимо. Полей уже нет, вдоль дороги до самого Восточного леса колышется высокая трава. Тропинка поднимается по холму, и трава у обочин редеет. Дорога уходит в гору, а земля под ногами становится тверже. В мягком песчанике выдолблены удобные ступеньки, немного стертые ногами тех, кто ступал по ним раньше. Прошагав минут десять, мы взбираемся на холм высотой чуть меньше Западного.

В отличие от северного склона, южный очень пологий. Впереди уже снова видны островки травы, а за ними чернеет безбрежный Восточный лес.

Мы садимся в траву на вершине холма и какое-то время глядим на распахнувшуюся перед нами панораму. Когда смотришь с востока, город выглядит совсем непривычно. Река бежит неестественно прямо, как искусственный канал, в котором не видны отмели. За Рекою тянутся болота Северной топи, с востока в них вторгаются островки леса. По эту сторону реки виднеются поля, мимо которых мы шли. Насколько хватает глаз, не видно человеческого жилья, и даже Восточный мост кажется забытым и печальным. Если приглядеться, можно различить домишки Фабричного квартала и силуэт Часовой башни – такие крохотные и бестелесные, что все это кажется миражом, отражением какого-то нездешнего, страшно далекого мира.

Отдохнув немного, мы спускаемся с холма к лесу. На опушке у самого входа в Лес разлился пруд, такой мелкий, что виднеется дно. Из середины пруда торчит корневище огромного дерева, обглоданное временем, как скелет. На нем сидит белокрылая птица и разглядывает нас в упор. Снег такой твердый, что за нами не остается следов. Долгая зима меняет Лес до неузнаваемости. Не щебечут птицы, не копошатся насекомые. Лишь гигантские деревья высасывают соки из еще не замерзшего сердца земли, вздымая ветви в угрюмое небо.