Все это, как она говорила в Атланте, было напрочь вычеркнуто из памяти. Но, собираясь на выставку Фридл, она стала просматривать содержимое чемодана, который всякий раз давала себе слово выкинуть: детям это не нужно, «они об этом не знали, не знают и, надеюсь, знать не будут», — и увидела, что в нем есть что-то ценное. Ей захотелось отделить «это ценное» от обстоятельств, в которых оно создавалось. «Но ведь у вас такие хорошие рисунки, видно, чему вас научила Фридл, — возразила ей Эдит, — и портреты детей выразительные, и имена подписаны, для Лены это может стать новым материалом для исследования».

* * *

Тревога перед предстоящей беседой сузилась до размера замочной скважины, в которую никаким боком не вставлялся ключ. Дом престарелых спал. Ни одного светящегося окна. Розовая комната стала пределом моих мечтаний. Я обошла дом и, несколько успокоившись, — все же утро наступит, вернулась к парадной двери. Там был звонок. Темнокожая красавица открыла дверь. Я предъявила ей ключ. — «Все правильно, он от вашей комнаты, доброй ночи, мэм».

В горле пересохло. Из кафе я прихватила минералку, но как ее открыть? Разве что об батарею. Бутылка фыркнула, выплеснула шипучую струю на розовый пуфик. Постель была мягкой, невесомое пуховое одеяло, огромные пуховые подушки… Добрая ночь не наставала. Включила свет, открыла лэптоп. Что дальше?

«Неврозы деприваций. Депрессии у малышей.

По большей части они являются результатом недостаточной материнской любви, часто — раннего отнятия от груди или резкого перехода в новую незнакомую среду. Проявляются различным образом, например: 1) поведение „все назло“; 2) тщеславный эгоцентризм…

…Пралогическое мышление детей и первобытных народов (магические связи, сказки, Бог, фантазии о рае, библейские сказания). Изначальные представления о могуществе. Потребность в немедленном исполнении желаний».

Похоже, я еще не минула стадию пралогического мышления. Не иначе как магические связи закинули меня в розовый храм дома престарелых города Кливленда. Дойдя до «компромиссов между эго и либидо», я закрыла лэптоп и выключила свет.

* * *

Во время завтрака (я его проспала и доедала кашу за престарелыми) мне вручили записку от Боба. Он приедет за мной в два часа дня. Как временный арестант дома престарелых, я поглядывала в сторону сокамерников, играющих за дальним столом в карты: дамы кокетничали, кавалеры петушились. Престарелый альянс между эго и либидо.

21 февраля 2002 года. «Как вы думаете, сколько мне осталось жить?»

От Эрны только что ушли студенты, и она что-то дописывала за большим столом в гостиной. Поставив точку, она подняла на меня глаза, но из‐за стола не встала.

По совету Сережи я взяла с собой два диктофона, для большей уверенности купила в аэропорту третий. Эрна молча следила за тем, как я жму на кнопки, говорю раз-два-три, ставлю на повтор, прослушиваю — вечный страх что-то потерять, даже когда терять нечего. Эрне, к счастью, мои тревоги были неведомы, единственное, на что она отвлекалась, — это на птиц в окне, жалела, что не увижу их загородный дом, там столько птичек!

— Нажмите на волшебные кнопки и позвольте мне кое-что вам объяснить до того, как мы начнем. Я дала своим дочерям обещание, что, когда мы с Бобом умрем, за ними останется право следить за тем, что проникает в прессу, и аннулировать информацию, которую они сочтут неприемлемой. Теперь все принадлежит им, а не мне. Что до меня, у меня тоже есть то, о чем я хочу говорить и о чем предпочту умолчать. Я все тщательно обдумала. Мне действительно многое важно сказать, но я не собираюсь обнажаться.

— Весь материал мы с Сережей перепишем с диктофона и вышлем вам.

— Отлично. Это даст мне возможность добавлять и сокращать по своему усмотрению. Когда я получу материал?

— После открытия выставки в Токио.

— В мае?! Это поздно. Как вы думаете, сколько мне осталось жить?

Это уже не та Эрна, с которой мы провели чудесное время в Атланте. Как ответить на такой вопрос? А она смотрит на меня и молчит.

— Начнем с детства? С Вены?

— Нет, начнем с конца. Он произойдет, по моим медицинским расчетам, в июле, самое позднее в августе. Прикиньте, сколько времени останется на вычитку… И в каком я буду виде. Текст должен быть мною завизирован, в противном случае мои дети не дадут разрешения на публикацию.

Но ведь желанием Эрны было говорить со мной, я не приехала писать книгу…

— Вы предпочитаете следовать хронологии?

— Да. В вашей семье соблюдали еврейские традиции?

Где шпаргалка с вопросами? Не оставила ли я ее в своем доме престарелых? Нет, лежит в рюкзаке.

Я отпросилась покурить. Все предусмотрено — пепельница на балконе приготовлена. Пригревало солнце, чирикали птички. А на душе скребло. Текст должен быть завизирован… я не собираюсь обнажаться… Скорее всего, дело в дочерях. Они опасаются за ее здоровье, мало ли как повлияет на Эрну наша беседа… Мое дело — слушать.

— Я выросла в Вене, в семье атеистов. Мама была суеверна, но не религиозна. Никто из семьи, начиная с бабушек и дедушек с обеих сторон, не числил себя в иудеях и не принадлежал к еврейской общине. Мы были евреями по национальности, не по расовому цензу. Я всегда возражала против «выбора по крови», ибо это именно то, что провозглашал Гитлер, и то, что поссорило меня с Израилем.

По тому, как все началось, вопросником пока можно не пользоваться.

— А что насчет Библии?

Маргарита, Карел и Эрна Поппер, 1939. Архив Е. Макаровой.

— Это единственная книга, которую я взяла в Терезин, Новый и Ветхий Завет вместе. Я люблю ее читать. В ней все человеческие чувства, все человеческие отношения, весь их драматизм.

— Как вы думаете, вера помогает справляться с мыслью о неизбежности смерти?

— На самом деле, вера — это не про смерть. А про жизнь в обществе. Про принадлежность. Мне вспоминается Анни Катан, которая на самом деле привезла меня в Штаты. Она была из Вены, ее муж — из Голландии. Как евреи, они всю войну прятались под чужими паспортами. В Америке они примкнули к тамошнему психоаналитическому движению. Анни жаловалась — не может найти для своей тринадцатилетней дочери нормальный кружок танцев. Все или для католиков, или для протестантов, или для иудеев. Люди ищут, куда бы примкнуть, к чему прислониться. Может, я не ощущала такой необходимости?

Появился Боб, высокий, в голубой рубахе, погладил Эрну по плечу. Точно так же он вел себя в Атланте, когда мы снимали фильм. Если Эрна в чем-то сомневалась, она подымала на мужа глаза, и тот поддерживал ее кивком.

— Как ваши родители нашли друг друга?

— Через семейный бизнес. Модная женская одежда, вышивка, кружева, вязка. Товары на экспорт. Как представитель компании отец познакомился в Вене с мамиными родителями, владельцами сети модных магазинов. Он был старше мамы на шестнадцать лет. Когда они поженились, маме было двадцать один, а я родилась в июне 1926 года, когда ей было двадцать два. Выйдя замуж, мама приняла чехословацкое гражданство. Отец был патриотом. Отвоевав Первую мировую, он оставался в армии и после войны, когда восточная часть страны была присоединена к Чехословакии. До тридцать восьмого года мы жили в Вене, но часто ездили в Лужу, городок в Чешско-Моравской возвышенности. Семья отца владела обширными землями. Недавно я продала часть, кое-что оставила детям. Насколько я помню, семья отца торговала разными сортами муки из зерна с наших полей для выпечки хлеба и пирожных. Это было частью арендной платы. Нам также принадлежала обувная фабрика. Всем заправляли мать отца, трое ее дочерей и двое сыновей. Потеряв мужа — он умер, когда моему отцу исполнилось восемь, — она взяла дело в свои руки. Это был характер! Но папу вырастила не она, а чешская крестьянка-кормилица. Кого он любил, так это ее. И она его. Когда он вернулся с фронта, няня в приливе чувств целовала его сапоги. Абсолютная любовь. Чешская крестьянка — родина-мать. И конечно, когда Гитлер оккупировал Австрию — аншлюс тридцать восьмого года, — отец настоял на переезде в Чехословакию.