«Чувство стеснения и сопротивления»

Все сошлось в эти менее чем десять лет: и ставшая явью мечта, и боль от разлуки с детьми, и жажда заботы о них, отчего приходилось, когда съемок стало меньше, ездить с выступлениями. Таисия Владимировна боялась для сына двух вещей: алкоголя и карт. Первое ему не грозило, не поддавался он на всякого рода отвлечение и забытье, а в карты мог перекинуться в теплой компании, но редко. И вообще не до выпивки и азартных игр ему было. Не любил он ни к кому примыкать, ни от чего лишнего зависеть, режиссер Сергей Тарасов так и сказал — свободный был ото всего ненужного, «ласточка».

«Почему ласточка?» — «Ласково так…» Вот и Светлана говорит, что его хотелось называть только «Владик»: он был «трогательный, заботливый, шутник, весельчак». Под его «броней» билось огромное теплое сердце…

Много разного выпало вдруг человеку. Как будто оставили его, большеглазого мальчика, одного в сияющем космическом пространстве. Красиво временами до того, что дыхание перехватывает, а все равно — или именно потому — тоска, тоска… Впрочем, то, что он чувствовал, Дворжецкий никому не высказывал, и даже в его дневнике — записи стоика: он все подмечает и понимает, но говорит, и о себе тоже, спокойно, немного отстраненно. Мать, вспоминал, не любила ни провожать его, ни встречать, бабушка накануне отъезда внука начинала сердиться — чтобы не показывать волнения. Отец тоже до сантиментов не снисходил.

Юрий Назаров:

«Вспоминаю, как мы с Владом снимались в фильме „Земля Санникова“ на Северном Кавказе. Местные парни предлагали то силой помериться, то ловкостью. Спрашивали: „Ты вот так можешь? А так?“ Влад все мог. Сам не предлагал побороться, а если „вызывали на бой“, соглашался. И „бил“ их.

Супермен был, во всем. Взлетевши на такую высоту, не обалдел от своего суперменства, никакого самодовольства в нем никто не видел. Настоящий мужик. Обеспечивал своих жен и детей и, если не снимался, ездил с концертами. Загонял себя. Встретил я его как-то, он уже инфаркт перенес. „Влад, милый, ты зачем столько работаешь?“ — „А как иначе?“».

Сергей Тарасов:

«Когда я приступал к съемкам „Встречи на далеком меридиане“, сразу сказал, что на главную роль, американского физика, беру только Дворжецкого. „Почему?“ — „По кочану“. Внешность, особенно глаза — видно же, что человек мыслями и чувствами где-то там, не здесь, не на земле.

Снимали в Ялте, и он мне однажды сказал, что ему в груди как будто что-то мешает, потом опять обмолвился. Дали ему машину, поехал он с нашим замдиректора в больницу. Там его осмотрели, сказали, что все нормально. А потом выяснилось, что кардиограмма была плохая. Мы устроили скандал, остановили съемки, директор студии приказал не разбирать павильон, пока Дворжецкий не выздоровеет. Он пришел в форму, и сняли оставшееся».

Светлана Пиляева:

«Владик был спортивным, с детства играл в волейбол, только желудок иногда болел. А так Владик выглядел здоровым. Об инфаркте он узнал случайно. Пошел в поликлинику, потому что у него температура не спадала и в груди какое-то першение чувствовалось. Выяснилось, что один инфаркт он перенес на ногах, не зная о нем, а это был второй. Его сразу положили на каталку и отвезли в реанимацию».

Из дневника Дворжецкого:

«29. XII.76

…Случай, случай, случай.

А если бы я не попросился в поликлинику проверить легкие?..

Очень смешно!.. Это чувство стеснения и сопротивления. Какие каталки?!..»

Из писем Дворжецкого Светлане Пиляевой:

«Здравствуйте, дорогие товарищи! Чего вы так всполошились? Ничего страшного, все закономерно. Год был тяжелый, разнообразный. Уже все позади, скоро выпишут».

В дневнике он, едва встав после долгого лежания, отметил, что не столько ходит, сколько носит сердце. И потом, там же, — что все время его, сердце, чувствует. Но опять же записал как-то отстраненно, будто не о себе, будто врач — а он ведь был медик — о больном, а врач не должен распускаться.

Светлана Пиляева:

«Владик никогда не жаловался, только если у него зуб болел. И вдруг от него пришло письмо с фотографией, где на подушке — два огромных глаза, а рядом — больничная печать на белой наволочке. Вздрогнула: этот совсем седой с остановившимся взглядом человек — Владик… Потом еще одно письмо, небывалое: „Светланка! Я не жалуюсь, но что теперь врать, жить мне не так уж много — все усложняется, требуют срочную операцию, а я боюсь. Матери, естественно, ничего не говорю. Иногда так лихо, что и просыпаться не хочу. Матери тоже немного осталось, а единственное, что у нее есть, это Лидка. <…> Мне звонили, что приезжали твои друзья, но мы в Минске, я должен закончить картину. Напиши мне, пожалуйста, все. Хорошо? Целуй Лидку. Влад“. Не раздумывая, я решила лететь к нему в Минск вместе с дочерью — она собиралась к отцу на лето.

В Минске, после съемок мы с Владиком поехали на дачу, где он остановился. Пока хозяйка готовила ужин, мы бродили среди кустов сирени и все говорили, говорили, как будто заново знакомились. Я приглядывалась к Владику, хотела понять его состояние, он ведь плохо себя чувствовал, ему делали какие-то процедуры. Он, догадываясь о моей тревоге, успокаивал меня.

Владик устал. От того, что жил дерганно, что слегка разочаровался в профессии — ему, познавшему счастье в работе с Аловым и Наумовым, с Тарковским, больше таких встреч не выпало. Но надо было на что-то жить, содержать троих детей, помогать матери. И сниматься Владику все-таки хотелось. А здоровье не позволяло работать в полную силу.

…Он написал мне, чтобы я отправляла Лиду к нему. И вдруг прислал телеграмму: „Срочно откликнись Влад“. А через два дня, утром в коридоре нашей квартиры раздался телефонный звонок, я взяла трубку и услышала голос Туси: „Умер Владик“. В кассе аэропорта не было билетов, я сказала кассиру, что мы едем хоронить Владислава Дворжецкого, и люди, стоявшие вокруг, начали кричать: „Что вы глупости говорите! Мы вчера видели его по телевизору!“ Для всех его уход стал полной неожиданностью. Владику было всего тридцать девять лет…

Вспоминаю, как он был в Москве на съемках, а я отвезла Лидочку в детский садик и возвращалась на троллейбусе. Весна, утро, солнышко светило. И я увидела — через мост шел Владик