Тяжелее всего было капитану. Он тщетно искал и не находил более-менее подходящий вариант своих действий. Любой умозрительный расклад сопротивления бандитам, самые хитрые комбинации так или иначе заканчивались неминуемой гибелью большей половины команды. Добровольная сдача в пиратский плен тоже не сулила радужных перспектив. Вопрос не просто давил, смертельной петлей он стягивал горло, душил. Но он – капитан, а значит, должен, должен найти какое-то решение, хоть наизнанку вывернись, хоть мозги по палубе раскинь, но что-то придумай. И этот шаг должен быть единственно верным… Но каким? Кто бы знал…

Ненамного легче было и Куздрецову. С оперативной точки зрения он, как никто другой, детально понимал всю безысходность создавшегося положения, тупик по всем направлениям. Единственная реальная надежда – помощь извне, от своих коллег на Лубянке. Но как быстро они расчухают ситуацию, оценят ее, разработают план сложнейшей акции и предпримут все необходимые действия для освобождения судна, груза и людей? Да и вообще, что это будет? Спецоперация силами антитеррористического подразделения или лобовой боевой захват судна и освобождение заложников и груза экипажем какого-нибудь военного российского корабля, несущего службу в Индийском океане? Конечно, моряки поближе, да и оружие у них помощнее, но смогут ли они так филигранно справиться с бандитами, чтобы не повредить ни груз, ни судно? А может, Москва пойдет на конфиденциальные переговоры с бандитами? Но тогда это затянется на недели и даже месяцы. Нет, скорее всего, работу по нейтрализации пиратов и освобождению заложников поручат ребятам из Центра специального назначения ФСБ России. Они вмиг свинтят головы этим бандитам, кто бы и откуда бы они ни были. И сделают это аккуратно и тихо… Но когда и как спецназ доберется сюда, за тысячи километров от Москвы? Хватит ли у гражданских моряков мужества и стойкости продержаться несколько дней? А раненые? И не будет ли спецоперация проведена слишком поздно, ведь бандиты тоже не станут сидеть и ждать сложа руки?

Удрученное молчание неожиданным образом нарушил старпом.

– нестройно замычал он себе под нос любимую всеми военными и гражданскими моряками песню группы «Любэ». Напрочь лишенный голоса и слуха, Анатолий любил петь, но страшно фальшивил, хотя ничуть этого не стеснялся. Во время праздничных застолий, когда подвыпившая компания начинала что-то мурлыкать, его, которому медведь с особым садизмом оттоптал оба уха, не выгоняли только потому, что, в отличие от многих, Анатолий знал не только первые две строчки куплета, а весь текст десятков, если не сотни, песен, и был тем самым корявым, но жестким стержнем, цепляясь за который звучные, стройные и попадающие в ноту голоса могли красиво и слаженно допеть всю песню от начала и до конца.

– с подвывом, словно колдун, басил старший помощник. Собственно говоря, давным-давно и песня, как таковая, родилась из первобытного воя боли и радости. Это уже потом появились плач и шаманские камлания, а спустя века – тон, лад, гармония, мелодия, текст; с Крещением Руси – знаменный распев, а потом и ноты. И теперь без песни, в которой душа, грусть, удаль, боль и даже дурашливый юморок, не складывается ни одна судьба. Под колыбельную матери мы засыпаем в детстве, с песней живем, работаем, отдыхаем и под отпевание «со святыми упокой», да речитатив горьких причитаний уходим в мир иной.

– неожиданно подтянули песенный рефрен несколько нестройных голосов.

А вдохновленный поддержкой Анатолий продолжал уже громче и увереннее:

И окрепшая хрипловатым мужским многоголосием, песня поначалу робко и неуверенно стала расправлять крылья, и с каждым мгновением росла, ширилась, набирала мощь и силу.

И уже все, кто был в машинном отделении, подхватили слова, подтянули немудрящий мотив и, не стесняясь, во весь голос, со страстью и взахлеб:

Даже тяжело раненный Серега Степанов, в чьем теле царствовала боль, перестал стонать, шевелил губами в такт мелодии и кое-как пытался шептать слова, с трудом ворочая непослушным языком, словно обутым в водолазный ботинок со свинцовой подошвой.

И поборов в исполнителях неуверенность и тревогу, песня, разодрав металлическую обшивку машинного отделения, вырвалась на волю, громыхнула над океаном…

– сжимаются в кулаки мозолистые ладони-крабы…

– раскачиваются в такт плечи, головы и спины…

– Да, конечно, допоем, мать ее в пень дырявый, – рявкнул Дед Вован. – А теперь мою любимую. И заорал ухарем:

– Это что-то новенькое… – заржал сивым мерином боцман. – Я думал, ты сбацаешь «Ехал на ярмарку Ванька-холуй…»

– Неа, это на-потом, – замахал стармех татуированной рукой и, преисполненный угарного воодушевления, залихватски рьяно продолжил:

– Да с твоим голосом только в сортире «Занято!» кричать… – И гомерический хохот надсаживал животы и рвал глотки. А Вован, в эйфории и упоении от собственного исполнительского мастерства, вдохновенно отбивая молотком и отверткой ритм по перевернутому вверх дном ведру, самозабвенно вопил, почти как Марио дель Монако на сцене Ла Скала, – громко, проникновенно и с надрывом. И хотя голос его, подобно великому итальянскому тенору, не мог своей силой раскрошить на десяти шагах хрустальный бокал, стоящая рядом трехлитровая банка, со звоном грохнулась о железный пол и разбилась вдребезги.

Последние слова утонули в буйном реве, топоте ног, аплодисментах и ретивом гоготе невольных слушателей.