Осень была такой же жаркой, как и лето. Если верить календарю, стоял сентябрь, но осенью совсем не пахло, лишь ночи были черными, много чернее обычного, что во всех краях — верный ее признак.

Похудевший, обросший щетиной, поседевший, словно на голову ему высыпали горсть соли и застряла она в волосах, прикипела — не вытряхнуть, Удалов слез с коня, завел своего Ходю — так он звал Воронка на китайский лад, — за камни, накинул ему на морду торбу с зерном. А сам приспособился удобнее в выемке с биноклем в руках. Прежде чем перейти границу, надо было понаблюдать за ней — не предвидятся ли какие неожиданности?

Он просидел так до вечера, засек только два конных наряда, неторопливо прошествовавших вдоль границы и одного дехканина, проехавшего на арбе по проселку, больше никого не было.

Когда серые, полные дребезжащего звона сверчков сумерки опустились на землю и растворили в себе все предметы вокруг — Удалов огляделся и сказал вслух:

— Пора! Ходя, где ты?

Опытный конь голос подал едва слышно. Удалов выбрался из-за камней и подхватил коня под уздцы.

Дорогу через границу и ее продолжение на той стороне, он запомнил мертво — за день на пейзаж этот так налюбовался, что, наверное, нужны будут годы, чтобы все это выветрилось из памяти. Само задание — пробраться в Фергану с письмом Дутова — Удалову не нравилось, он чувствовал, что не все будет гладко. Тьфу! Что за жизнь!

В темноте Ходя видел, как собака, — каждый камешек различал, определял, прочно ли он сидит в земле, не поползет ли, едва на него ступишь, — казалось, мозги у этого коня человеческие. Небо было черным, густо усеянным слабо поблескивающими звездами. Ничего хорошего в таком небе — только тревога, ощущение опасности. Иногда Удалов останавливал своего боевого товарища, вслушивался в пространство, затем двигался дальше. Ему везло — он ни разу не заметил ни одного человека, и благополучно разошелся с пограничным нарядом. Бывший сапожник проводил пограничников внезапно заслезившимся взглядом, с благодарностью погладил коня ладонью по шее — если бы тот подал голос, приветствуя лошадей пограничного наряда, Удалов пропал бы…

Далеко уйти ему не было суждено. Ходя вдруг захрапел, вскинулся, а в следующий миг упал на колени. Удалов тяжелой неуклюжей рыбой нырнул вперед — через голову коня, — покатился по земле, ломая звонкие сухие травы.

Сверху на него навалился грузный, дышащий чесноком человек, одетый в кожаную куртку. Он ухватил Удалова за запястья и коротким резким движением завернул ему руки за спину.

— Пусти-и-и, — засипел Удалов, пытаясь выбраться из-под этого человека.

В висок ему ткнулся ствол револьвера.

— Тихо, — угрожающе проговорил человек в кожаной куртке, — мы за тобою, гадом белым, следили еще в ту пору, когда ты из-за камней в бинокль Советскую Россию рассматривал. Скажу прямо — очень не понравился ты нам. Очень…

— Пусти-и, — казак вновь просяще просипел.

— За какие такие заслуги? — холодный жесткий ствол револьвера отлип от виска. — Если я тебя сейчас, беляк, отпущу, то через пару дней ты все равно у стенки окажешься. Говори, куда тебя направил Дутов? К кому? С какой целью?

— Пси-и-и, — скулил Удалов.

В висок ему снова ткнулся ствол револьвера.

— Отвечай! Куда тебя направил Дутов?

— В Фергану, — с трудом выдавил из себя казак.

— К кому?

— К Ергаш-Бею.

— Адрес есть?

— Нет.

— А как же ты должен будешь найти этого бандита Ергаш-Бея?

— Верные люди должны вывести на него.

— «Верные», — человек в кожаной куртке усмехнулся. — По этим «верным людям» могила плачет. — Он сунул револьвер в кобуру, рывком поднялся, потом, ухватив Удалова за воротник, поднял его. Властно прокричал в темноту: — Забиякин, свяжи руки этому орлу. Иначе упорхнет.

— Й-есть, товарищ Давыдов! — громко рявкнул солдат из темноты.

— Да не рявкай ты так, — Давыдов поморщился и негодующе дохнул в темноту чесноком, — оглушить можешь. Сковородкин! Подбери-ка веревку! Нечего ей на земле валяться. Пригодится.

Удалов понял, как его вышибли из седла — натянули над землей веревку и Ходя налетел на нее. Он вгляделся в темноту: где конь? Не переломал ли себе ноги? Ходя стоял в темноте целый и невредимый, со сбитым набок седлом и ждал хозяина. Выкрутиться бы из всей этой передряги, сесть на верного Ходю, — лучшего коня у Удалова еще не было, — да рвануть бы в Оренбург, к разлюбезной своей Александре Афанасьевне… Как она там? Есть ли хлеб на столе и не обижают ли ее большевики?

Саша вместе со всеми устремилась было в поход в Китай, но потом задумалась и сказала мужу:

— А что мне делать в воинских походах? Мне не воевать надо, а дом обихаживать, да детей рожать. Нечего мне делать в чужих краях… Родилась я на оренбургской земле, тут и уйду в землю, — на глазах ее появились слезы.

Удалов вздохнул тяжело:

— Я тебя понимаю.

— А потом мне же придется встречать в дороге и этого хряка… — до Удалова лишь через несколько секунд дошло, кого она имела в виду, и кивнул. — А это мне неприятно. Я могу не сдержаться и пальнуть ему в брюхо.

Удалов вновь кивнул. Потом короткими, какими-то излишне поспешными движениями, словно боялся передумать, перекрестил жену и сказал: — С Богом, Саша! Возвращайся домой. Главное — чтобы ты теперь не попалась в руки ни к красным, ни к белым.

Удалов вторично перекрестил жену и ушел, не оглядываясь.

И вот он в плену. Ни страха, ни досады — все поглотила усталость. Жаль только одного: он не увидит Сашу, не дождется ребенка, никогда не будет тетешкать на руках своего родного мальчугана с носом-кнопочкой, похожего на него… Казак не сдержался, хлюпнул носом.

Допрашивали его в ближайшем кишлаке, большом и грязном, забитом крысами, кошками и собаками, странно уживающимися в эту голодную пору друг с другом… В кишлаке огней не было, но в кибитке, куда привели Удалова, под потолком висела тусклая семилинейная лампа. Увидев ее, Удалов уныло заморгал.

Допрашивал его Давыдов дотошно, часто возвращаясь и задавая один и тот же вопрос по нескольку раз. Из допроса стало понятно, что во всей этой истории чекиста интересует один только человек — атаман Дутов. Ергаш-Бей, отец Иона и прочие «отцы» и «беи» для Давыдова не были целью, он о них даже не вспоминал, а вот Дутов — это цель…

— Значит, говоришь, Дутов из дома почти не выходит? — спросил он у Удалова в шестой или в седьмой раз — счет этим вопросам Удалов уже потерял. — А?

— Не выходит, — подтвердил Удалов.

— Значит, сиднем сидит, как бирюк, и не выходит… И за пределы крепости почти не выезжает?

— Да, почти не выезжает.

— То-то мы его никак засечь не можем, — Давыдов озадаченно побарабанил пальцами по хлипкому столу, поставленному в центр кибитки, под лампу, чтобы лучше было видно лист бумаги.